Михаил Боде

Александр Бродский вошел в шорт-лист премии Кандинского в главной номинации «Проект года»

В: На выставке номинантов на премию Кандинского экспозиционер Андрей Ерофеев поместил твою инсталляцию «Дорога» в раздел «Жилище». Ты согласен с таким определением или ты мог бы предложить какой-то свой вариант?
О: Честно говоря, я об этом узнал только что от тебя. Но почему бы и нет? Там есть кровати — значит, это можно считать жилищем. Когда я работал над этой инсталляцией, то думал создать что-то среднее между поездом и больницей, такую больничную палату с вагонными окошками, с трепещущимися занавесками, с дребезжащими стаканами на столиках, с имитацией бесконечного движения куда-то. Но ведь и поезд и больница — это своего рода жилища, только временные…

В: Эту работу уже где-то показывали или ты ее специально сделал для экспозиции номинантов на премию в ЦДХ?
О: Эту работу я сделал специально для выставки в ЦДХ, но ей предшествовали две более ранние версии. Первая была показана несколько лет назад в галерее Лизы Плавинской на «АртСтрелке». Там были такие же окошки, но на противоположных стенах, а между ними — гигантский матрас, на котором зрители лежали и слушали звон стаканов. Та же тема, но выглядело это совсем по-другому. В прошлом году я сделал похожую на нынешнюю инсталляцию для своей выставки в Перми. А для экспозиции в ЦДХ — еще один, третий вариант; изменил пропорции всех составляющих частей, отчего работа получилась, как мне кажется, собраннее и стройнее.

В: И часто у тебя бывает так, что идея или проект со временем, от выставки к выставке, претерпевает изменения?
О: Нечасто, но иногда бывает. Что-то в этом роде произошло с инсталляцией «20 мусорных баков», которую показывали на выставке в «Гараже» во время последней Московской биеннале. Первоначально похожая на нее работа с таким же названием была сделана в 2006 году для биеннале в Сан-Паулу. Где-то там же она и осталась — перевезти ее сюда после окончания биеннале не удалось, а мне очень хотелось показать ее в Москве. В результате возникла сильно измененная версия на выставке в «Гараже».

В: Как можно было бы назвать тот вид или жанр искусства, в котором ты работаешь: инсталляция или все же энвайронмент, то есть «средовое искусство»? В некоторые твои работы так и хочется войти: зайти в одно из «купе» «Дороги», оказаться среди фигурок у костров в инсталляции «Ночь перед наступлением», которую показывали на «Винзаводе».
О: Я совсем не силен в терминологии и в классификации видов и жанров. Я занимаюсь разными вещами, но то, о чем ты спрашиваешь и что я чаще всего делаю в последнее время, наверное, называется инсталляциями. Они бывают разных видов: те, в которые можно и нужно входить и находиться внутри, и те, на которые можно смотреть со стороны, те в которые можно только заглядывать, а также множество других видов, количество которых постоянно растет. Среди моих работ встречаются и первые, и вторые, и третьи, в зависимости от того, что я хочу сказать, а иногда от характера предлагаемого выставочного пространства. Например, «Ночь перед наступлением» была уникальной возможностью освоить гигантский фантастической красоты подвал «Винзавода». По этой инсталляции надо бродить, затеряться среди сводов и огоньков. Пространство подвала — главный компонент этой работы, все было придумано ради этого подвала, бесконечные домики с человечками и кострами нужны в основном, чтобы показать пространство. «Дорогу» я отношу ко второму типу, я совсем не собирался пускать зрителей внутрь. Но поскольку никаких ленточек и табличек сделано не было, в процессе выставки кому-то удалось посидеть и полежать.

В: Некоторые твои инсталляции можно сравнить с кино. Они манят к себе зрителя как бы обещанием соучастия. Более того, порой они бывают звуковыми, сопровождаются акустическими эффектами: в «Дороге» от вибрации звенят ложечки в стаканах, колышутся занавески, внутри «20 мусорных баков» ревут моторы и раздаются гудки. Если бы ты не поступил в МАРХИ, то, может быть, поступил бы во ВГИК?
О: Во ВГИК я вроде не собирался поступать, а кино всегда любил и люблю. Конечно, кино каким-то образом влияло и влияет на мои работы, но как именно, объяснить довольно сложно. Я всегда помню первое впечатление от давным-давно увиденного «8 1/2», как запали в душу те безумные металлоконструкции среди поля, как потом они постепенно становились своими и незаметно переходили в какие-нибудь наши рисунки и проекты. Мы тогда работали с Илюшей Уткиным…

В: Ты имеешь в виду «бумажную архитектуру»?
О: Ну да, но не только ее. Конечно, еще бывали удивительно архитектурно построенные фильмы вроде «Сияния» Кубрика. Или фильмы, где архитектура выступала наравне с актерами, как «Метрополис» или «Бегущий по лезвию бритвы»… Но вообще мой любимый режиссер — Пазолини.

В: Вероятно, в первую очередь ты имеешь в виду фильм «Царь Эдип», где Пазолини снял какие-то марокканские или мавританские крепости как мифические Фивы, где для своих героев он придумал совершенно абсурдные, какие-то контурные мечи, которыми и пользоваться-то невозможно? И благодаря этой фантастической археологии он достиг убедительности мифа.
О: Я имею в виду все его фильмы. «Царь Эдип» — конечно, прекрасный пример. Он весь пронизан архитектурой и по убедительности выглядит, как документальное кино. Как ему это удавалось, непонятно…

В: Можно ли сказать, что ты занимаешься реконструкцией неких эмоциональных состояний, которые ты когда-то пережил? Или которые мог бы пережить?
О: Конечно, это попытки воссоздания каких-то воспоминаний и снов, связанных с жизнью в городе. Я всю жизнь прожил в Москве, и, естественно, что бы я ни рисовал, Москва всегда присутствует в глубине. Собственно, такого рода реконструкциями занимается огромное количество художников, может, большинство? Названные тобой работы тоже о городе. «Населенный пункт» — стеклянная шарманка с битловской мелодией, микрорайоном и метелью внутри. Один мой старый друг, давно покинувший Москву, увидел эту вещь на выставке, долго смотрел, потом сказал: «Помню! Пьянка кончилась. Места незнакомые, всё в снегу, где метро, неизвестно, скорее всего сильно наваляют…» «Кома» — глиняный город на больничном хирургическом столе, в окружении капельниц. Это было тоже о Москве, как я ее вижу уже много лет.

В: Однако не все уж так безнадежно и безы­сходно в твоем мире. Это ощущение скрашивается у тебя даже не столько юмором. Наверное, здесь можно говорить о некоей улыбке автора?
О: Не знаю насчет улыбки, но удовольствие от глиняного города я тогда получил огромное. Первоначальной идеей было сделать город из кубиков сахара и запустить туда из капельниц воду, но я как-то никогда не мог создавать произведения искусства из продуктов питания и в конце концов остановился на глине и отработке… Главное, чего я хотел, — это чтобы инсталляция менялась с каждой минутой. И это получилось.

В: Да, эта инсталляция действительно изменялась со временем. Но ведь залитая машинной «отработкой», она, получается, погибла?
О: Нет, не погибла. По окончании той выставки в Милане работа попала в коллекцию Миланского музея современного искусства, у которого есть коллекция, но пока нет помещения. Так что инсталляция лежит разобранная где-то на складе и ждет своего часа…

В: Эту инсталляцию ты передал музею тогда, когда тебе присудили звание «Лучшего художника Европы»?
О: «Лучший художник» — звучит довольно смешно. Нет, это была премия Европейской биеннале современного искусства в Милане, что-то вроде Гран-при выставки-конкурса. А «лучшего художника» придумали уже в какой-то московской газете…

В: По какому признаку ты различаешь свои работы: это, дескать, относится к современному искусству, а это — к архитектуре. Например, что такое «Павильон для водочных церемоний» в Пирогове или «Ротонда» на «Арх-Стоянии» в Никола-Ленивце? Или эти различия для тебя не столь существенны?
О: Поскольку я много лет провел на границе между архитектурой и изобразительным искусством, то занятия тем и другим для меня часто сливаются в одно целое. Поэтому одни мои работы можно назвать «инсталляциями с архитектурной составляющей», другие — «архитектурой с изобразительной компонентой». В сущности, эти названия не имеют абсолютно никакого значения. Что касается «Павильона» и «Ротонды», хотя они и были построены в связи с арт-фестивалями, я, безусловно, отношу их к разделу «архитектура». В «Павильон для водочных церемоний» можно войти и пить там водку, в «Ротонде» можно укрыться от дождя и делать то же самое, значит они, хоть и небольшие, но вполне архитектурные объекты. В учебниках моей юности это называлось «архитектура малых форм».

В: Имея архитектурное образование, ты все же пришел к архитектуре из сферы искусства? То есть ты начинал как график («бумажная архитектура»), затем занялся скульптурой («муляжи» бытовых предметов из шамота, которые показывал в галерее нью-йоркской Фельдмана, а позднее в МУАРе), а уж потом, собственно, архитектурой.
О: Обстоятельства так складывались, что мне приходилось поочередно, а иногда и одновременно заниматься разными вещами, работать с самыми разными материалами. Что продолжается и сейчас, только уже параллельно с архитектурой.

В: Твои скульптуры из глины — это даже не муляжи вещей, а как бы тени вещей? Почему именно глина, такой непрочный и хрупкий материал? Почти по писанию: из праха создал и…
О: Конечно, из глины можно слепить все что угодно, и это завораживает. Я почти никогда ее не обжигаю, а только высушиваю. Ощущение, что все это сделано из пыли и в любой момент может опять обратиться в пыль — вот что важно в этих работах. При этом если обращаться с этими предметами бережно, они могут жить вечно. Кроме того, необожженная глина — материал, который можно использовать бесконечно. Любую из моих скульптур можно размочить и вылепить из нее что-то другое, и т. д., и т. п. И в этом тоже что-то есть.

В: Поговаривают, что Бродский обосновался в Венеции. Слухи? Так или иначе, но думается, что Венеция твой любимый город.
О: Мой любимый город, безусловно, Москва, где я и обосновался много лет назад. А Венеция, конечно, прекрасное место, я был там раз 10 и надеюсь съездить еще. Но жилплощади у меня там нет, да и быть не может…