АЛЕКСАНДРА НОВОЖЕНОВА о выступлении Pussy Riot и уместности психоаналитической терминологии применительно к акционизму

Андре Бруйе. Шарко демонстрирует случай истерии в клинике «Сальпетрие». 1887

Открыто использовать психоаналитическую терминологию в художественной критике считается не совсем приличным и уместным. Во-первых, это немножко старомодно. Во-вторых, это вроде бы негласно признанное упрощение, редукция «содержания искусства», по умолчанию не сводимого просто к личному или просто к общественному.  То бишь искусство якобы всегда больше чем продукция бессознательных позывов и всегда больше социальных обстоятельств. Но иногда бывают случаи, когда психоаналитических терминов стесняться не стоит. Кажется, история с Pussy Riot как раз такой случай.

Между прочим, стеснение, стыд и неудобство – главные спутники этой акции. Мы все испытываем стыд – и это не частный стыд застуканного за мастурбацией яппи, как в обсуждаемом сейчас одноименном фильме художника Стива Маккуина. Наоборот: это великолепный пример жгучего общественного стыда, который объединил многих из тех, кто за, и многих из тех, кто против. По крайней мере, все попали в неудобное положение. И все – и те, кто за, и те, кто против, – пытаются этот стыд скрыть. Потому что чувство это слишком откровенно и слишком много говорит о нас самих.

Ставить себя в неудобное положение и излагать все это меня заставила статья моего коллеги Глеба Напреенко на сайте openspace.ru. По-моему, он попытался описать то, что сейчас хочу написать я. Но не смог сделать этого до конца – потому что, кажется, застеснялся. В своем тексте он пишет о разгуле плоти и об обсессивном любителе классической культуры, подрастерявшем чувство современности художнике Гутове, который «так симптоматично» делит вещи на правильные и неправильные: по версии Глеба, он боится откровенной телесности Pussy Riot. Но последние работы Гутова не стоят такого внимательного обсуждения. Он черпает из своего обожаемого источника классического искусства, находя все новые мотивы для все новых своих работ: он наслаждается потреблением своей дорогой классики — ну и пусть.

Главное, что Глеб произносит в своей статье, – слово «обсессивный». Типически обсессивной он считает реакцию Гутова и других защитников «правильного и духовного» на откровенный панк-молебен. Единственное, чего он не пишет, –  и это кричащее умолчание особенно забавно –  что собственно обсессивная реакция последовала на истерическое выступление. Прямоты Глеба хватило на то, чтобы назвать обсессивным Гутова, но не хватило на то, чтобы назвать Pussy Riot истеричками (разумеется, не в обывательском, а в психоаналитическом смысле). И зря. Это прозвучало бы гордо.

Самое вульгарное использование психоаналитической терминологии, которое я только слышала, касалось отношений Онегина и Татьяны: «типичный конфликт истерички и обсессивного», он был во власти своих симптомов, она хотела от него только правды – вот она, та самая идиотская редукция полноты произведения к вульгаризованной психоаналитической схеме. Но когда мы говорим про акционизм, не стоит бояться упрощения, которое в другом случае только изуродует произведение вместо того, чтобы интерпретировать его. Ведь упрощение, прямота и даже некоторое тупоумие есть главные и имманентные достоинства искусства акционизма, которое фактически лишено художественного содержания и, следовательно, возможности развития своих приемов и методов. Все те психоаналитические отношения, которые обычно в художественном произведении скрыты за метафорой, за формой, за тем, как художник обращается с материалом— в акции выставлены напоказ. Обнаженность этих отношений в акционистском действии— а в случае с женщинами-акционистками это просто бьет в глаза— делает очевидным его истерическую природу. Это так называемый acting-out лакановского анализа — акция истерички, всегда предназначенная для глаз Другого и направленная на его низвержение. В акции Pussy Riot это истерическое стремление быть во что бы то ни стало увиденными — цветные шапочки  и платья, кричащая радикализированная женственность — доведено до предела.

Акционизм не существует в виде какого-то ограниченного во времени «стиля», эволюцию которого можно проследить. Напротив, он возникает спорадически в разных временных точках и всегда в своей дикой неуместности – а вы слышали об уместных акциях? – повторяет сам себя. Его приемы — повторю еще раз — практически не развиваются. И говорить о талантливости или бесталанности акции не приходится. Единственное, что не повторяется, это конкретные исторические обстоятельства, в которых акции происходят. И если уж требуется «содержание искусства», которое подлежит анализу — то это оно. Эти обстоятельства, точность попадания акции в самую болезненную точку пересечения политического времени и политического пространства и есть то, что можно обсуждать.

Стоит вспомнить почти идентичную акцию леттристов 1952 года, когда во время национальной трансляции пасхальной мессы в Нотр-Дам де Пари они, одетые в рясы, прорвались на кафедру и прочитали богохульную проповедь на всю страну. Они отделались короткой отсидкой, хотя, вроде бы, разъяренные верующие Парижа пытались устроить самосуд. Кстати, после этой акции произошел раскол леттристов, затем их интеграция в ситуационизм, а затем, как известно, участие ситуационистов в событиях 1968 года, приведших, между прочим, к падению де Голля. Стоит вспомнить и то, как Бренер мочился с вышки бассейна Москва на хоругвеносцев. Забавно, проследив историю московского акционизма до 1992 года, когда решили восстанавливать Храм Христа Спасителя, убедиться, что акция Pussy Riot фактически была предопределена.

Возвращаясь к истерии и прямоте акционизма. В разговоре об этом мой коллега Напреенко обронил, что странности «Войны» меркнут на фоне панк-молебна. Действительно, филологические изыски «Войны» выглядят невнятными извращениями, мутными экивоками на фоне кристальной тупости и эффективности панк-молебна.

Собственно, акционизм как таковой и есть самое полное выражение истерической прямоты, которая, в своем слишком откровенном требовании правды, ставит всех остальных в положение уличенных во вранье, безотносительно того – врали они на самом деле или нет. Нам всем стыдно –  и мы пытаемся это скрыть. Скрыть то, что все так или иначе замешаны в отношениях со всеобщим господином и что все так или иначе под него прогибались. Обычно эта коллаборация кажется общественно приемлемым компромиссом. Но как истинные истерички, следуя своему главному психоаналитическому предназначению – свергать и свергать своего господина, Pussy Riot подняли на смех и нашего общего господина, и всех нас,  сделав видимой постыдность тех отношений, в которые были замешаны абсолютно все.

Особенно нелепыми в этом контексте кажутся предположения о том, что за акцией «кто-то стоит» и скорее всего этот кто-то – мужчина (в данном случае подозрения падают на Петра Верзилова, мужа Нади Толокно и активиста московской «Войны»). Даже не зная реальных обстоятельств, пользуясь исключительно психоаналитическими инструментами, можно убедиться в том, что это не так и не может быть так. Конечно, всем спокойнее было бы считать, что это схватка двух господ. Скажем, Америки (которая за все платит) и России. Или предполагать еще какую-нибудь подобную же конспирологическую конфигурацию. Аналогичным образом в средние века полагали, что за спиной ведьм стоит сатана.

Если мужчины и стоят за этой акцией, то не потому, что они тайно ею руководили, а потому, что они просто прятались за ней –  они на нее не способны. Мужчины не способны так яростно и глупо, прямолинейно и отчаянно ниспровергать своего господина. Как правильно заметил Осмоловский, только женщины могли пойти на такое прямое и глупое противостояние, когда мужчины, руководствуясь «разумом», отошли в сторону.

Впрочем, тут надо, конечно, говорить не о женщинах – а об истеричках. И никакого сексизма тут нет. Этому обществу вообще давно пора немного истеризоваться.

Александра Новоженова