Марш оппозиции в Москве на Болотной площади, 6 мая 2013 © Антон Новодережкин / ИТАР-ТАСС
Художник АРСЕНИЙ ЖИЛЯЕВ еще раз вспоминает об осужденных в рамках «болотного дела» и задумывается о том, как быть художнику в ситуации все сильнее разворачивающихся репрессий
«Приходит новое поколение с искусством более тихим, менее амбициозным, более развернутым на человека, на контекст повседневной жизни <…> В связи с этим я хотел бы заметить, что жюри однозначно высказалось против левого политического уклона, против «неомарксизма» <…> Я считаю это очень важным результатом».
Андрей Ерофеев, член жюри премии «Инновация-2012». Из интервью «Российской газете», 11.04.2013
Прошел год с момента праздничной инаугурации президента Путина. Год с момента проезда его кортежа по пустынным улицам Москвы, который был запечатлен в шедевральном минималистском видео. Год после того, как во время протестных гуляний 7 мая представители ОМОН ворвались в кафе «Жан-Жак» и начали задерживать посетителей. Год со времен беспрецедентных для новейшей истории России столкновений полиции со своим собственным народом. Говорили, что Путин любит минимализм, поэтому он очень обиделся на экспрессивное творчество масс и обещал отомстить. И вот мы уже привыкаем жить с постоянно пополняющимся списком политических заключенных, в котором есть пенсионеры, доктора наук, студенты, бизнесмены, политические активисты, инвалиды и художники.
На сегодняшний день по делу о массовых беспорядках на Болотной площади проходят 28 человек. Больше половины из них уже почти год находится в СИЗО. Еще есть, наверное, пара сотен бежавших из страны, опасаясь преследования. Есть суицид молодого ученого Долматова в голландской тюрьме. Есть десятки, а может, сотни тысяч граждан России, живущих в относительно новом режиме ожидания утреннего «звонка в дверь» с заготовленными кроссовками на липучках и самыми необходимыми вещами.
В воскресенье 28 апреля по делу о массовых беспорядках на Болотной площади был задержан еще один человек – Алексей Гаскаров. Ему предъявили обвинение в рамках «болотного дела» и арестовали на два месяца. Активисту вменяют «применение насилия по отношению к представителям власти» (часть 1 ст. 318 УК) и участие в массовых беспорядках (часть 2 ст. 212 УК). При этом сторона обвинения утверждает, что Гаскаров «руководил группой лиц, принимавших активное участие в массовых беспорядках», а также, что он «лидер радикального левого движения антифашистов» и «посещает заседания Координационного совета оппозиции». В СМИ Гаскаров был известен еще как защитник химкинского и цаговского лесов.
Я лично знаком с Алексеем. Мы не были друзьями и общались в основном по делу. Оба входили в один блок «Новые левые» на выборах в Координационный совет оппозиции и проводили с коллегами образовательные семинары для активистов. Арест Алексея стал для всех неожиданностью. Почему-то казалось, что Гаскарова репрессивная машина не тронет, ведь один раз его уже пытались посадить по делу о нападении на администрацию Химок. Попытка оказалась неудачной, активиста полностью оправдали и даже присудили компенсацию за причиненные «неудобства». А у читателей интернет-СМИ появилась уникальная возможность узнать о небывалой для поколения Facebook стойкости: в СИЗО другие заключенные пытались убить Гаскарова заточками.
«Государство один раз уже совершило ошибку», – произнес он в своей речи на заседании суда 29 апреля этого года.
Несмотря ни на что Гаскаров стал 28-м фигурантом дела о массовых беспорядках – дела, которое после «правильных» признательных показаний другого его фигуранта Константина Лебедева набирает все больший ход. В среднем каждый месяц сажают по одному активисту. И казалось бы, ушедшая на время тревога от звонков в дверь вновь заняла почетное место в спектре повседневных эмоций.
Никто не знает, кто будет следующим в списке, никто не знает, когда этот список закончится, никто не знает, насколько фатальные последствия ожидают людей, в него попавших. Единственное, что известно – планка, на которую можно ориентироваться, – 4,5 года за сделку со следствием. Именно такой срок определил суд для Максима Лузянина.
Путинская стабильная нестабильность, наверное, так можно было бы охарактеризовать жизнь политически и граждански активных людей в России после 2012 года. К прекарности трудовых условий жителя мегаполиса теперь добавилась еще одна весьма существенная неопределенность – вопрос физической свободы. А значит нам, тем, кто еще может себе позволить вечернюю прогулку по родному городу, тем, кто пребывает в неведении касательно перспектив на будущее, придется как-то обживать эту новую нестабильность.
***
Единственным крупным отечественным явлением в сфере искусства, возникшим в условиях тоталитарного государства, является московский концептуализм. Правда, стоит отметить, что советская нестабильность индивидуального будущего в контексте потенциальных политических репрессий диссонировала с предельной стабильностью повседневного быта. Новые тенденции к авторитарности в условиях позднего капитализма лишь дублируют, усиливая опыт возрастающей прекаризации населения, которое более не может быть уверено в завтрашнем дне. Это означает, что если в дверь тебе не позвонит полицейский наряд, то могут позвонить представители банка, требующие выселения жильцов.
В извращенном виде ситуация в России напоминает эффект, производимый концептуальными акциями «Коллективных действий», и могла бы называться «Ожидание ожидания». Сначала участники долго добирались до места акции. Потом ожидали начала самого действия. Потом пытались вычленить искомое художественное событие, ведь существовали события, которые могли распознаваться как часть акции, но ею не являлись. В итоге зритель оказывался в ситуации бесконечной отсрочки. А когда художественное событие все-таки наступало, оно уже оказаться ловушкой, предназначенной для сокрытия истинного события, и так до бесконечности. Но не самое приятное ощущение ожидания становилось глотком воздуха в тщательно контролируемой культурной жизни позднего Советского Союза. И тревожность этой эмоции легко переводилась в комфорт непринужденной дружеской беседы или просто удовольствие от загородной прогулки.
Сегодня человек, живущий в страхе перед репрессивным аппаратом, тоже находится в ситуации «ожидания ожидания». Ведь вслед за ожиданием рокового звонка в дверь, если он все же происходит, начинаются ожидания, связанные с судебными процедурами, а затем, скорее всего, ожидание освобождения. Правда, это переживание уже не заполнить дружеским теплом. В ситуации политического преследования нестабильность, вшитая в ткань человеческой жизни и связанная с ее временностью и хрупкостью, максимально полно обнажается.
После деградации западных демократий, распада Восточного блока и победы неолиберального капитализма прекарность (ненадежность) или стабильная нестабильность жизни в современном обществе, к сожалению, стала нормой. Помимо политического уровня (успешность капитализма в отсутствии либеральной демократии – новый фетиш Жижека) она проявляется в специфичных условиях труда. В среднем жизнь современного человека состоит из конвейера подработок и поиска съемного жилья, то есть из самых неприятных ожиданий. Тревожность поздней современности без какого-то одного визуализированного страха приходит на место модернистскому страху смерти и травмы. А политическая стабильная нестабильность лишь добавляет рифму, подставляет разбитое зеркало к и без того фрагментированному болоту повседневности и бытовой нестабильности.
Почти сто лет назад теоретик производственного искусства Борис Арватов, рассуждая о преодолении искусства в связи с тенденцией к уничтожению в советском обществе различия между творческим и механическим трудом, заметил, что искусство, пусть в любительской форме, но все же будет существовать всегда, так как из человеческой жизни невозможно исключить смерть и любовь. Но современность показала, что и любовь, и смерть могут быть выведены за скобки общественного бытия, существуя лишь как абстрактные возможности, реализация которых одновременно выводит человека из этого самого общественного бытия. Травма же, способствующая психическому компенсаторному автоматизму и запускающая модернистские механизмы производства искусства, становится роскошью. Искусство страны, где из-за своих убеждений исчезают люди, и посттравматическое искусство страны послевоенного периода – это два совершенно разных типа искусства. Как и в современной трудовой экономике или игре на бирже, в экономике страха гораздо более важную роль играет возможность наказания, чем его реализация. То же самое – обучаемость человека и способность к овладению разными типами трудовой деятельности, то есть возможность труда, ценится выше, чем умение работать в какой-то определенной сфере. Безысходность, окутывающая репрессивный аппарат, подкрепляется его неопределенными эффектами, не позволяя включиться творческой механике, налаженной в кровавых жерновах ХХ века. Зависание машины художественного производства упирается в вопросы надежды. Являются ли российские тюрьмы Гулагом? Способен ли вернуться из них человек? Если человеку дают срок 4,5 года, не будет ли он продлен еще на 6 лет в связи с четвертым сроком нашего президента? И так далее до бесконечности, почти как в хорошей акции «Коллективных действий».
Но иногда можно просто перезагрузить систему. Уже сейчас наблюдается основная культурная тенденция, совпадающая с настроениями российских властей. Так, машина официального современного искусства медленно, но верно движется в сторону «более тихого, менее амбициозного» искусства. Для героев 90-х, таких, как Андрей Ерофеев, которые сделали себе имя на торговле постсоветской экзотикой, с опозданием наступает период бюрократизации и трезвости. Не вписавшись ни в радикальный акционизм нулевых, которому не были нужны никакие институциональные помощники, да и сами институции, ни в спектр ангажированного левацкого искусства, для которого подобного рода «продавцы нонконформизма» (вспомните недавний «успех» российского куратора – выставка в лондонской галерее Саатчи советских художников нонконформистов) являются потенциальными врагами, поколение красных пиджаков от искусства ищет себе новых героев.
Дух времени? Мне кажется, лишь умение грамотно и вовремя считывать политические знаки, подаваемые властью. Может, «приходит новое поколение с искусством более тихим, менее амбициозным, более развернутым на человека, на контекст повседневной жизни?» Нет, так было всегда в нашей стране. На этом была сделана не одна карьера за последние 20 лет.
Новая экономическая рецессия и политическая стагнация становятся удобным инструментом для перегруппировки сил. Перегретые на нефтедолларовом огне нулевых цены на крупных российских художников смотрятся все более неадекватно, особенно на фоне возрастающей эмиграции и формирования бюрократических государственных элит, не нуждающихся в знаках свободы. Появляются новые художники, часто из регионов, часто работающие в более традиционных медиа и с более приемлемыми ценами (этим путем пошел Марат Гельман, открывший галерею «Культурный альянс»).
Размышление о том, как можно заниматься искусством, да и любой повседневной деятельностью в ситуации разворачивающегося репрессивного маховика, не покидает меня. И дело даже не в личной безопасности. Дело в том, как принять репрессии против твоих товарищей, возможно лучших людей, с которыми ты знаком? Как интегрировать этот опыт, это знание в повседневную практику и как бороться дальше? Надеяться, что все обойдется, что все вернутся домой? С удвоенной энергией ходить и организовывать митинги, уличая коллег в этическом несовершенстве? Или предаться смакованию травмы и уповать на психический автоматизм, дающий начало той деятельности, которая и будет истиной для моей субъективности и неминуемо станет или серьезным искусством, или победоносным активизмом? Думаю, ответов пока нет ни у кого.
Арсений Жиляев – художник
