Александра Новоженова
Лауреат Венецианской биеннале видеохудожник Дуг Айткен живет и трудится прямо в сердце американской киноиндустрии — в Лос-Анджелесе. Он и не думает сопротивляться окружающему его засилью зрелищ, наоборот, чем они грандиознее, тем ему лучше. Для Айткена медиа не инструмент критики или раздумий над природой образа, а безбрежный сладостный эфир, в котором он плещется как рыба в воде, населяя своими видеофантомами не только галереи, но и целые здания, кварталы и набережные. О бессонных городах, ограниченности кинематографа и своих детских впечатлениях от Советского Союза Дуг Айткен рассказал Александре Новоженовой. В рамках XII Медиа Форума выставка работ Дуга Айткена будет в ММСИ с 13 июня по 3 июля 2011 года.
В: Когда-то художники Жан-Клод и Кристо завернули Бернский Кунстхалле в огромный кусок материи и превратили его в непроницаемый объект. Вы же, наоборот, с помощью проекций сделали из здания МоМА огромный видеоаквариум. Чем объясняется такая разница в подходах к музею?
О: То, о чем вы говорите, — способ преображения пространства и архитектуры. То, что делали Кристо и Жан-Клод, очень тактильно, это создание новой физической поверхности. Ну а то, что делаю я, сильно отличается, поскольку я гораздо меньше заинтересован в скульптурных формах и гораздо больше увлечен освобождением от материальности. Речь идет о моей работе «Лунатики», сделанной специально для здания МоМА в Нью-Йорке, в ней я сделал попытку зарядить здание новыми силами, создать что-то вроде жидкой архитектуры. Подобные работы я делаю, чтобы исследовать возможности нематериального пространства. Там было, кажется, шесть или восемь проекций, которые охватывали почти целый квартал, на 6-й авеню между 53-й и 54-й улицами. И не было ни одного места, с которого можно было бы увидеть всю работу целиком, это меня тоже очень занимало. Если вы вообще посмотрите на все культурное наследие ХХ века, то увидите, что оно в большой степени связано с кинематографом, который стал доминирующим языком этого столетия. В кино и музыка, и архитектура, и изображение, и литература спрессованны в одном компактном, плотно запакованном мгновении. Что касается меня, то я увлекаюсь не упаковкой, а наоборот, раскрытием, высвобождением идей.
В: Что вы почувствовали, когда увидели целый нью-йоркский квартал, преображенный вашими проекциями?
О: Ну это, конечно, было странно. За несколько лет до того я гулял по этому району зимней ночью, и у меня было что-то вроде видения. Я поднял голову и понял, что это какой-то невероятный город-призрак. Вот есть все эти огромные мировые города — Москва, Лондон, Нью-Йорк, но после пяти вечера они потихоньку превращаются в большие вертикальные пустыни. Можно посмотреть наверх и увидеть все эти небоскребы, в которых совершенно никого нет — ну может, только какая-нибудь уборщица на двенадцатом этаже. Глядя на эти брошенные небоскребы, мне захотелось дать им импульс, начать с ними диалог и вместе с тем исследовать этот момент тишины, приватности. Я хотел оживить эти здания в ночи и завязать с ними какие-то новые отношения.
В: Но в Нью-Йорке есть множество огромных рекламных видеоэкранов, нельзя сказать, что город стоит весь темный.
О: Это только в одной части города. И потом, я делаю очень разные работы, любых видов и размеров. Я стараюсь, чтобы каждая работа подходила к случаю. Иногда это объект, иногда хеппенинг с участием поэтов и музыкантов, а иногда книга. «Лунатики» — это была некая идея, доведенная до предельных масштабов.
В: Откуда идет ваша мегаломания? Вам нравится создавать что-то, гораздо большее, чем вы сами?
О: Ну иногда я делаю работы большого масштаба, иногда не очень. Я стараюсь следовать за идеей, которая ведет меня к форме.
В: Как впервые у вас появилась идея сделать проект за пределами музея, на улице?
О: Первый такой проект был в венском Сецессионе, когда я сделал проекцию на здание в виде пары глаз. Сначала предполагалось, что работа будет экспонироваться внутри. Я спросил, во сколько Сецессион перестает работать, и мне сказали, что открывается он в 10 утра, а закрывается в 6 вечера. И вот меня очень заинтересовал тот факт, что мы не можем показывать что и когда хотим. Работа будет существовать, только пока здание открыто для посетителей. И это ограничение повлияло на многие проекты, которые я потом делал. То, что я придумал для выставки в Сецессионе, должно было быть посвящено бродяжнической, не зафиксированной в пространстве природе современного мира. В моем воображении возник мотив бессонницы. Моя выставка никогда не будет закрываться на ночь, она будет продолжаться и после закрытия музея.
В: Ваши видео иногда кажутся слишком безупречными, напоминая суперпрофессионально снятые рекламные ролики. Как, по-вашему, художник должен стараться отделять свой язык от языка рекламы?
О: Я об этом никогда особенно не размышлял. Я обычно не думаю о границах и разнице между, скажем, журналистом и писателем. В нашем мире вообще границ все меньше и меньше, и меня очень вдохновляют музыканты или художники, которые делают свое искусство, ни на что не оглядываясь.
В: Как вы находите финансирование для своих довольно дорогих работ?
О: Я не могу дать на этот вопрос конкретный ответ. Каждый раз по-разному. Во всяком случае, я всегда верил, что найду помощь и финансирование, если мне оно понадобится. Чтобы сделать работу, деньги не главное, главное — приверженность идее.
В: У вас много помощников?
О: Я чувствую себя очень удачливым, поскольку всегда нахожу людей, с которыми получается отличное сотрудничество. У меня мастерская на Венис-Бич в Лос-Анджелесе, а тут циркулирует такая бурная рабочая энергия, люди готовы рисковать и экспериментировать. Работаю я со своими хорошими друзьями и чувствую, что мне страшно повезло.
В: Поэтому вы предпочитаете жить в Лос-Анджелесе, а не в Нью-Йорке?
О: В Нью-Йорке я тоже частично живу. В общем-то, неважно, где жить. Я и в Москве жил недолго, когда был маленьким, со своими родителями. Это было в 1981 году. Мне было тринадцать или около того. Я довольно хорошо все помню, люди были очень расположены к нам.
В: Ваши родители были коммунистами?
О: Я даже не знаю, как их лучше назвать. В то время в США пресса освещала то, что происходит в Союзе, очень тенденциозно, и мне кажется, мой отец хотел своими глазами увидеть, что же это за страна, пообщаться с людьми, пожить там. Он в этом смысле идеалист. Есть политические различия между народами, но, с другой стороны, мы все люди, мы тут живем все вместе. На искусство я смотрю с этой же точки зрения. Например, я не понимаю, почему музыка отделена от искусства, а искусство отделено от кинематографа. Я просто пользуюсь теми инструментами, которые мне в этот момент больше всего подходят. Если, например, взять проект, который мы делали в Бразилии, — он совершенно архитектурный, но вместе с тем связан со звуками земли.
В: В вашем проекте «Идея Запада» вы опросили тысячу людей о том, какова их идея Запада. Зачем вам понадобилось это знать?
О: Лос-анджелесский музей MOCA заказал мне большой проект. Где находится Лос-Анджелес? Он находится на Западе. Но что же такое Запад? Я не могу начать проект, пока не пойму, что же это за место. И тогда я составил анкету из одного вопроса: «Какова ваша идея Запада?» Ответ должен был состоять из одного предложения или слова. Мы раздали опросник тысячам людей, а сами превратились в кого-то вроде фермеров, которые собирают урожай, только не овощей, а ответов. И чем больше мы их собирали, тем интереснее становилось. Какой-нибудь девелопер отвечал одним словом — «доминация», а какой-нибудь сутенер мог сказать, что для него Запад — уличные вечеринки и секс. Мне понравилось, что мы вступали в диалог буквально со всеми и каждым и в итоге получили коллективный ответ в виде книги. И эта книга определила потом хеппенинг, который мы устроили по случаю ее выхода.
В: Каков был ваш ответ на этот вопрос?
О: Я не знаю, наверное, он есть где-то в книге. (Смеется.)
В: Ваши работы часто сопровождаются музыкальными перформансами. Например, в Базеле вы поставили короткую оперу-аукцион, в которой певцы выкрикивали речитативом ставки. Вас вдохновляют традиции американского музыкального минимализма?
О: Мне кажется, что все составляющие проекта одинаково важны и что музыка не должна быть просто саундтреком. Звук точно так же может быть проводником идей. И действительно, музыка, которую я использую в проектах, связана с американским минимализмом — я думаю, что у таких композиторов, как Ламонт Янг, Стив Райх, Терри Райли, очень важна структура музыки, повторяющиеся паттерны. И иногда эта структура привлекает меня больше, чем любое современное искусство. Когда работаешь с движущимся изображением, тоже обнаруживаешь ритмы и паттерны, повторения. Когда я думал над проектом в Базельской опере, я не хотел просто поставить на сцене спектакль, который люди будут пассивно смотреть, сидя в креслах. Поэтому я решил переодеть певцов в служащих, которые проводят с фонариками публику на свои места, и задействовать все пространство зрительного зала — певцы-служащие в темноте направляли на отдельных зрителей лучи фонариков, наподобие ведущих аукциона, которые указывают на поднявшего руку покупателя. Зрители могли вставать со своих мест, делать ставки и таким образом включаться в этот ритм.
В: Вы всегда стараетесь создать тотальную видеосреду, используете многоканальные проекции, архитектуру, звук. Вы стремитесь вызывать коллективные эмоции?
О: Я стремлюсь освободить зрителя. В искусстве всегда присутствует дистанция между объектом и смотрящим, невидимый барьер, который вынуждает зрителя воспринимать искусство с безопасного расстояния. В кино существует такая же проблема. Я пытаюсь преодолеть этот барьер, пробить экран и создать непосредственную, прямую связь между зрителем и идеей произведения.
В: Вы сами досматриваете длинные серьезные видео на выставках до конца?
О: Я думаю, место в культуре найдется для всего, и для длинных видео в том числе. Зрители сами решат, смотреть им видео или нет и когда прекратить просмотр. Вот Тарковский снимал очень длинные фильмы, а я его очень люблю.
В: В своих работах вы, как правило, окружаете зрителя со всех сторон, у него нет особенного выбора — смотреть или нет.
О: Ну, вообще-то совсем необязательно, вот только что я сделал очень спокойное одноканальное видео. Я не подписывался работать только с кино или движущимися образами, для всего есть подходящие обстоятельства.
В: У вас есть любимый режиссер?
О: В мире кино столько прекрасных голосов. И потом, бывают фильмы, которые не производят на тебя в момент просмотра никакого впечатления, а потом ты не можешь забыть их многие годы. Я не тот человек, который ограничивает себя фиксированными привязанностями, меня интересуют текучие, переменчивые идеи. И сегодня наш жизненный опыт очень демократизирован, в том смысле, что мы все выбираем все, что нам нравится, и составляем из своих предпочтений подвижные мозаики.
В: В видео «Лунатики» вы пригласили настоящих кинозвезд — Дональда Сазерленда и Тильду Суинтон. Вы хотели бы снять полнометражный фильм?
О: Нет, никогда. Мне кажется, у движущихся моделей есть гораздо больше возможностей для развития, чем дает кино.
