Александр Боровский, заведующий Отделом новейших течений Государственного Русского музея
Если вам скажут, что в позднесоветские времена массмедийная репрезентация искусства была цензурирована, фальсифицирована и пр., не верьте. Сейчас значительно хуже. Притом, что злой воли государства и конкретных мрачных ильичевых-сусловых в этом нет. Как-то само получилось.
С чего бы такой надрыв от одной мысли, что филиал Гуггенхайма может появиться у нас? Я, например, готов признаться, что счастлив был бы видеть подобный филиал в России
Тогда, несмотря на всю, понятное дело, свинцовую мерзость режима, молодые люди, решавшие «делать жизнь с кого» в искусстве, все-таки имели перед глазами по меньшей мере три массмедийные картинки. Первая — чистый как слеза официоз. Вторую давали интеллигентные издания — от «Творчества» до «Декоративного искусства». Наконец, наиболее въедливые и смелые рисковали добраться до «самиздатского» журнала «А–Я» и вообще до западной прессы.
А как у нас дело обстоит с выбором «картинок»? Хотя бы за ушедший год?
Во взятом наугад еженедельном обзоре Андрея Ковалева (Openspace. ru) читаю: «Дмитрий Волчек так сказал в эфире “Радио Свобода” по поводу ситуации с Тер-Оганьяном и Мавроматти: “Это скелеты в шкафу российского арт-сообщества. Скелеты эти лежали больше десяти лет, и все делали вид, что ничего не происходит, ездили на биеннале, выставлялись в музеях, открывали арт-центр «Гараж», а в это время художников преследовали и судили. Анна Альчук находилась под очень тяжелым прессингом на процессе по делу выставки «Осторожно, религия!», у нее был нервный срыв, и потом она покончила с собой. Есть настоящие жертвы. Олег Мавроматти — жертва, и Андрей Ерофеев, который лишился работы в музее, и Юрий Самодуров. При этом арт-тусовка делала вид, что этих скелетов в шкафу не существует. Но история с Лувром распахнула дверцу этого шкафа, и мы увидели, что происходит. Вот только что вынесено предупреждение журналу «Артхроника», начинается уже какой-то Иран или Саудовская Аравия”».
Автор обзора комментирует цитату так: «Но тут нет никакого противоречия — в ОАЭ на Острове Cчастья (Саадият) строят самый большой в мире филиал Гуггенхайма. Вот к чему мы стремимся! Будет счастье и нам!»
Не буду спорить с Quousque tandem abutere Волчека. Правда, есть некая этическая неловкость в самом праве безапелляционно назначать художников жертвами… Мне приходилось общаться с коллегой — бывшим музейщиком из Ирана… Там скелеты — не фигура речи…
Зато картинка получилась яркая. Настолько, что какой-нибудь вполне доверчивый юноша-провинциал поймет: в такой ситуации грешно думать о самовыражении, формальных ценностях. Надо осознать свои классовые интересы, вступать в ячейки, воспитывать в себе критическую позицию и вообще затачивать себя под арт-активизм.
Нужна такая картинка? Отражает она какие-то реалии общественного и художественного бытия? Безусловно. Но только при соревновательности с другими картинками. А вот с этим из рук вон плохо.
Например, я что-то не возьму в толк: с чего бы такой надрыв от одной мысли, что филиал Гуггенхайма может появиться у нас? Я, например, замирая от ужаса, все же готов признаться, что счастлив был бы видеть подобный филиал в России. При всей остроте наших общественно-политических проблем. Здесь накат рассуждения идет примерно по такому вектору: в мусульманской стране религиозная ортодоксия, непотизм, подавляются права женщин… И в эту-то раскаленную лаву вы ставите транснациональный музей? Если без нагнетания: что плохого, что именно здесь откроют филиал Гуггенхайма? Может, пойдет на пользу общегуманитарному делу? Однако у картинки своя логика. И эта логика подводит к следующему: эдак вы и у нас такой филиал откроете! У нас — несмотря на нерешенную паспортную проблему Мавроматти, чуть было не цензурированного Тер-Оганьяна, не говоря уже о гламуризации всей страны! Позор конформистам!
Представьте себе другую картинку: открытие МАММ, деятельность PERMM, первый частный «Новый музей» в Санкт-Петербурге, премия Кандинского, «гаражи-этажи-ткачи», впервые вызвавшая массовый интерес Московская биеннале. Нормальное рабочее дело укоренения современного искусства в действительно неблагоприятной среде. Но с точки зрения картинки — слабовато!
Профессиональная художественная критика как-то не ложится нынче в массмедийное ложе. Она все же рассчитана на более трезвые реакции. А картинка мобилизационно-протестная опирается на реакции скорее рефлекторные. Достаточно просмотреть отклики в «ЖЖ» на «животрепещущее» в искусстве: почти не оформленное грамматически волеизъявление — свой, чужой, доколе! Драйв выяснения отношений!
Словом, преимущество явно за «протестной» картинкой. И то сказать: разве вести с полей могут соревноваться с вестями с полей сражений? Даже если сражения иногда, мягко говоря, разыгрываются специально под картинку?
Логика борьбы вроде бы к облегчению многих насельников территории искусства, покинувшая наши пределы, похоже, снова в цене! Во всяком случае, она стоит за описанным выше типом агрессивно-редуцированной репрезентации художественного процесса.
Я не преувеличиваю опасность самой борьбы: ничего, как сказал бы Филонов, «зверино-теченского». Речь-то идет о «показе», о характере репрезентации, так что агрессивность и «идеологичность» во многом игровые. Стоит ли беспокоиться? Объективность свое возьмет, дайте срок.
И все же повторюсь, как-то мне зябко от «однокартиночной» репрезентации текущего художественного процесса!
Результат «борьбы за картинку» касается прежде всего нас — авторов, тех, кто раньше назывался художественными критиками. Однокартиночная репрезентация самым болезненным образом влияет на существование профессии. С одной стороны, ставка на интернет имеет огромные тактические преимущества оперативности, реактивности, живой речи. Однако бойцовски-агрессивное использование этой ставки несет в себе и стратегические — для профессии критика — опасности. Хотя бы принципиальную «невыношенность» текста. Доверие к картинке, игра по ее правилам приводит и к проколам профессионально-этического толка, которые не выпали бы из поля зрения в условиях немобилизационного анализа. Так, устроители Уральской индустриальной биеннале концептуально выставляли в реальной производственной среде (старая типография) не оригинальные произведения современного искусства, а их репродукции, документацию и пр. В этом экспозиционном приеме многое читается — и оммаж Вальтеру Беньямину, и традиционное со времен «Флюксуса» стремление подорвать устои статусного искусства, и выставочная экономика (попробуй, довези настоящие произведения). Вроде все работает: принципиальный антигламур, приближение к пролетарской идентичности по линии равенства в бедности. Но никто, похоже, не задумывался — интересно ли «пролетарской аудитории» (какой она по крайней мере мыслилась), едва ли имеющей опыт соприкосновения с оригиналами произведений, лицезреть заменители? Прием вполне уместный для продвинутого музея и публики, объевшейся статусными шедеврами, — этичен ли он в этой ситуации? Или «рабочий зритель», как и в прежние времена, только заложник левой фразы?
Или другие простейшие примеры из области «король-то голый». Нет сомнения, художник вправе воспринимать любые свои проблемы — от потери к нему публичного интереса до зажима на уровне таможни или паспортного стола — как экзистенциальные. Вправе видеть их и как общественно-значимые. Но при одном условии: снятие конъюнктурно-личного. Художник как функция. Или как архетип. Когда, к примеру, Шигеко Кубота в 1965 году, показывая перформанс Vagina Painting, преодолевала биографическое, но не предъявляла медицинские анализы и записи личного психоаналитика. У нас же картинка, отвязавшись от профессионально-репрезентационных задач, не брезгует и развлекательностью типа передачи «Вы не поверите», для которой этические фильтры принципиально не существуют. Ей нужно «перейти на личности». В результате, например, проект «Свой/Чужой» Мавромати начисто потерял — в своей медийной проекции — архетипическое. Восторжествовал жанр «войдите в положение»: слишком много напористо-требовательного, коммунально-бытового, лично-пиаристого. Существует апокриф: к Л.Н. Толстому пришел гимназист, на вежливый вопрос: «Чем собираетесь заниматься?» – подросток ответил что-то вроде: «Хочу жизнь посвятить благу России!» Л.Н. разгневался: «Какая самонадеянность! Я пятьдесят лет тружусь, однако до сих пор не уверен — на благо ли России?»
Профессиональная критическая рефлексия, уверен, преодолеет соблазны однокартиночной репрезентации. Несмотря на всю ее самонадеянность. Ведь ей внеположена самоирония. А это уже диагноз.
