Анна Матвеева
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург, 21 апреля – 15 августа 2011
Бориса Григорьева — любимца интеллигенции, чьей популярности в советское время не смог повредить даже факт эмиграции, — удостоили ретроспективы на полторы сотни работ. Ранее в Русском музее этого автора настолько объемно не показывали.
Собирали Григорьева, что называется, с миру по нитке. Лишь небольшой процент работ принадлежит самому музею. Привезли Григорьева из Третьяковки, из Музея театрального искусства, из Дворца конгрессов в Стрельне (построенного для встреч на высшем уровне; там разместилась купленная на Sotheby’s коллекция Вишневской и Ростроповича, которые живопись Григорьева собирали специально и последовательно), из галерей Heritage (соорганизатор выставки), «Наши художники» и из частных коллекций.
От выставки может оставаться ощущение, что в ней слишком много всего и сразу. Но это свойственно и самому творчеству Григорьева, и его биографии, не менее пестрой, чем его картины. Родился в Москве, учился в Петербурге, нахватался всех без исключения модных влияний, в 1919-м уехал в Финляндию, потом в Германию, оттуда во Францию, жил в Нью-Йорке, Чили (где преподавал в Академии художеств в Сантьяго), Уругвае, Бразилии, Аргентине. И нигде не поливал слезами горький эмигрантский хлеб: уже в 1910-е годы Григорьев получил международную известность, прежде всего как портретист.
Выставка открывается автопортретом Григорьева 1916 года. Эта работа выставлялась в разные годы под разными названиями, то «Иностранец», то «Русский». На холсте изображен несколько развязный тип с наглым взглядом и папиросой в углу рта, слегка похожий на молодого Маяковского (с которым Григорьев был неплохо знаком). Здесь же представлены портреты Добужинского, фотографа Михаила Шерлинга, подавляющее своими размерами изображение Федора Шаляпина в халате и, разумеется, хрестоматийный Мейерхольд — изломанный, театральный, весь как на шарнирах.
Однако за десятые годы на выставке отвечают преимущественно не портреты. Здесь видны битвы художника с цветом и композицией. А битвы были отчаянные: Григорьев приобщался и к постимпрессионизму, и к экспрессионизму, прошел через подражание Матиссу. В молодости Григорьев был очень театрален: плоть от плоти ар-деко. Его работы напоминают не то шаржи, не то эскизы к декорациям, да и темы у них соответствующие: «Музыкальные эксцентрики», «В кабаре».
Отдельный зал отведен знаменитому григорьевскому циклу «Расея», выполненному вскоре после революции.
В противовес саге о деревне в зале рядом — городская сага. Город Григорьев видел как сплошное зло: проститутки, сутенеры, бандиты и прочее отребье. Впечатляет «Улица блондинок» — спиной к зрителю стоит здоровенная баба с вот такенным задом, на котором бесстыдно разошлась застежка юбки. Изможденная «Марсельская шлюха» мало чем отличается от «Консьержки», в дешевенький отель которой она, видимо, приходит работать. Даже «Дачница» 1918 года не просто дремлет в саду, а похабно задирает платье.
Григорьев попробовал все: и импрессионизм, и экспрессионизм, и протокубизм, и аналитическую живопись. Однако ничто из этого не стало его фирменным стилем, а потому, видимо, Григорьев не стал брендом. Зато коммерческий успех имел гораздо более завидный, чем большинство более ценимых искусствоведами современников.
