Андрей Ерофеев

Куратор-радикал о новом поколении художественного сопротивления: уличная война отцов и детей

«С одной стороны, юные персонажи, почти дети, хрупкие, маленькие, «тоненькие тростинки наши». Им навстречу выдвигается молчаливая черная масса, состоящая из упитанных мужчин с резиновыми палками»

Еще вчера нашему населению и нашей власти искусство было безразлично. А сегодня кипение общественных страстей вокруг «панк-молебна» группы Pussy Riot поражает воображение. Такая истероидная реакция на художественный текст имеет мало прецедентов в российской истории. На фальшивых митингах здоровенные священники вкупе с ряжеными казаками извергают проклятия Pussy Riot под звуки патриотической эстрады. Но словесная пена не отменяет реальной остроты переживания. Общество в буквальном смысле полезло на стенку, восприняв как ожог эту мимолетную акцию в храме Христа Спасителя, ставшую в интернете музыкальным клипом. Одни испытали при этом прилив счастья, схожий с оргазмом, другие – чуть ли не физическую травму. А ответные действия светских и церковных властей на акцию Pussy Riot более всего похожи на репрессивный экспромт, вызванный удушающим приступом гнева: «Сгноить их к чертовой матери!»

Любой политик понимает, что бросать за решетку художника – последнее дело. Даже советская власть, известная своей черствостью к живой культуре, избегала подобных крайностей. Пугали – да. Но за весь постсталинский период посадили лишь двоих – Ламма и Сысоева, по фиктивным обвинениям в порнографии и контрабанде. Сегодня скрыть суть обвинения не получится. И картинка выглядит совсем скверно: «Лично благословлённая патриархом путинская охранка мучает в застенках трех юных дев, протестующих против стяжательства и политической продажности церковных иерархов». Впору садиться сочинять житие в духе советских новелл о героях-молодогвардейцах. Или писать икону новомучениц, «в земле российской просиявших». Нет бы путинским чиновникам воспользоваться с царских времен проверенным приемом: дать девушкам смыться за границу. Ведь так же поступили с Авдеем Тер-Оганьяном, с Олегом Мав­ромати, с группой «Война». Но нет, махнули рукой на имидж страны, наплевали на репутацию своего шефа, а заодно и патриарха, и пошли на обострение. Чем объясняется эта беспримерная жестокость?

В одном пункте взгляды сторонников и противников Pussy Riot практически совпали: акция в храме Христа Спасителя – это крайне непрофессиональный перформанс. «Лучше бы его не было», – заявил на ток-шоу у Ксении Собчак Марат Гельман. Это прозвучало как общее мнение художественной среды, по крайней мере старших ее представителей. Помощник патриарха протоиерей Всеволод Чаплин одобрительно закивал. Патриарх Кирилл наверняка тоже так думает. И Путин. Он, оказывается, также прослышал про акцию. И неожиданно во всеуслышание извинился перед православными за этот перформанс. Но не успел Путин выразить надежду, что подобные вещи больше не повторятся, как мы стали свидетелями сразу нескольких похожих акций.

Спустя десять дней после «панк-молебна» состо­ялись выборы президента. Участок, на котором голосовали Путин с женой, охранялся с особой бдительностью. Это не помешало, однако, невесть откуда взявшимся девицам сорвать с себя одежды и выставить напоказ сиськи с надписью «Путин вор!». Дальше было стояние Сергея Удальцова со товарищи в фонтане на Пушкинской площади. Ребята сомкнулись в каре и гордо подставляли под удары юные лица. Сцена из фильма «Ватерлоо», когда гвардия умирает и Камброн кричит врагам «Говнюки!», не прошла для них даром. Через несколько дней новая выходка – коллективное купание мальчишек и девчонок в знаменитом фонтане ГУМа. Это о себе заявила незарегистрированная «Партия любви». В момент, когда я пишу эти строки, по радио сообщают, что на Красной площади полицейские арестовывают молодых людей, которые подняли над собой белые листы с надписью «Плакат». Словом, мы имеем дело с перформансной пандемией.

Все эти акции похожи. Во-первых, тем, что они не институализированы. Их не промоутирует арт-организация, которая отвечала бы за безопасность. Своевременная ретирада в безопасное место предусмотрена в сценариях «Войны» и других партизанских группировок. Во-вторых, вместо звезд современного искусства на «диких» уличных перформансах выступают, как правило, анонимные коллективы. В отличие от именитых перформансистов они готовы на серьезные жертвы и травмы, никто не исчезает, не скрывается. Напротив, группа дожидается полиции. «Дикие» перформансисты взламывают символические замки на заказных площадках, которые объявлены вотчиной разных начальников. «Это наш город, наши площади и, конечно же, наши храмы», – заявляют уличные перформансисты. По контрасту с ними омоновцы в штурмовых скафандрах смотрятся наемным войском, которому нет места в гражданской жизни.

Композиционную схему «диких» уличных перформансов можно определить как «встречу нарушителей и стражей порядка на сакральной территории». С одной стороны, юные персонажи, почти дети, хрупкие, маленькие, «тоненькие тростинки наши». Их уязвимость подчеркнута легкой разноцветной одеждой или полным ее отсутствием. Они безоружны. Поют, танцуют или весело что-то декламируют. Им навстречу выдвигается молчаливая черная масса, состоящая из упитанных мужчин с резиновыми палками. Мрачные дядьки набрасываются на перформеров и прекращают акцию. Дело происходит в знаковых, «намоленных» местах города, где правила поведения особо четко регламентированы. Это, правда, не значит, что их нельзя нарушать. Можно, но при условии пресловутого согласования. Вот спел же Артемий Троицкий на митинге на Болотной песенку с таким текстом, что хоть сразу заводи дело об оскорблении высших должностных лиц. Ничего. Стерпели, поскольку «глумление» было санкционированное.

Уличный перформер отвергает такие правила игры. Он не делегирует ответственность за свое поведение какому-то начальнику. Его логика примерно такова: «Я так действую, потому что этот поступок внутренне оправдан местом, временем и ситуацией, а внешних формальных запретов для меня не существует, потому что настоящие табу я и сам нарушать не намерен». И вот тут появляется полицейский. Он осуществляет насильственное принуждение перформера к признанию начальника. Смысл этого мероприятия в том и состоит, чтобы телом пострадать за публичное отрицание начальника.

Ситуация носит во многом игровой характер. Демонстративное нарушение формальных запретов не означает вседозволенности. Уличные перформеры не склонны к вандализму. Их хулиганство дозировано эстетикой подросткового озорства. Публичные купания в фонтанах и лужах, раздевания с оголением «срамных мест», дикие пляски и песни – все это знаки ограниченного, объявленного, но не совершенного бунта. Они не поджигают и не переворачивают автомашины «врагов», не изображают их со свиными рожами и с разрубленной топором башкой. Они просто отказываются вести себя по освященным традицией правилам взрослой культуры.

До недавнего времени считалось, что культурное зрение есть прерогатива только взрослых людей. Рубеж 1970–1980-х принес иные веяния. Фокус культуры переместился на маргинальную территорию тинейджеров. Их нигилизм, прекраснодушие, дворовое здравомыслие и врожденное чувство справедливости были востребованы как спасительные инструменты преодоления глубочайшего нравственного и идеологического кризиса. На авансцену искусства почти одновременно в разных странах выскочили «нью-вейверы» – дикие, резкие, грубые, но притягательно симпатичные в поисках «новой искренности». В СССР вентилированием засоренных мозгов занялась группа «Мухомор». Концептуальную критику жизни они заменили пересмешничеством, языком матерного панк-речитатива, дилетантских картинок и хулиганских перформансов. Пересмешничество сделалось модным и страшно заразительным. Власти не на шутку переполошились мухоморской популярностью, и группа была насильно разобщена и выслана из Москвы. Но их «капустинический» (по определению Андрея Монастырского) стиль пустил корни. Проник в Ленинград, породив движение «новых художников» во главе с Тимуром Новиковым. Дошел до Ростова-на-Дону, где оплодотворил группу «Искусство или смерть» Авдея Тер-Оганьяна, стал матрицей для творческой активности десятков других российских перформансистов. Настал момент, когда приемы «капустного стиля» настолько вросли в ментальность молодежной художественной среды, что перестали восприниматься культурными конструкциями, а были поняты естественным, Богом данным языком «неформальных» сообществ. Сегодня говорящий на нем художник суть фольклорный мастер. Он не певец индивидуальных песен, а выразитель коллективных душевных переживаний и общего миро­ощущения своего сообщества. В этом смысле искусство Pussy Riot не отменить и не запретить, ибо подобные вещи способны и хотят делать все юные россияне. Этот факт и повергает кремлевских и церковных чиновников в панику. Толкает на безумный путь войны с собственными детьми. Чем она кончится – известно. Одинокой старостью и грустными похоронами под ёрническое панк-отпевание в стиле Pussy Riot.