Анна Матвеева

Дмитрий Озерков отвечает за актуальное искусство в главном классическом музее России. Именно он инициировал создание сектора современного искусства Эрмитажа. Потом придумал проект «Эрмитаж 20/21». Он курировал выставки молодого американского искусства «Америка сегодня» и британского — «Новояз», выставки Чака Клоуза, Вима Дельвуа, Генри Мура и других мастеров современного искусства. В конце этого года проект «Эрмитаж 20/21» откроет собственные залы в обновленном здании Главного штаба. В параллельной программе нынешней Венецианской биеннале Эрмитаж под кураторством Озеркова представит большую выставку Дмитрия Александровича Пригова. О своих громадных планах рассказал Анне Матвеевой.

В: Дмитрий, давай начнем с выставки Пригова, которая откроется в университете Ка’ Фоскари 31 мая, за день до открытия Венецианской биеннале.
О: История проекта такова. Фонд Пригова обратился к Эрмитажу с предложением принять в дар работы художника. Дальше выяснилось, что у Пригова были связи с Венецианским университетом. Они были заинтересованы сделать выставку. Я поговорил с Пиотровским и сказал, что, по моему мнению, выставку нужно делать именно в период биеннале. Для меня, как куратора, сложная, но важная задача — показать свое видение Пригова. Мы знаем Пригова-поэта, Пригова-художника, Пригова-имиджевого персонажа, Пригова, читающего о «милицанере», но Пригова-человека мы не знаем, он растворяется в этих имиджах. Все свои человеческие эмоции — «я боюсь», «я болею» — он тут же перекидывал на персонажа, и уже персонаж болел или боялся. В современном мире обычно есть автор и есть его работа. Есть Дэмиан Херст, он создал бриллиантовый череп. Есть Юрий Злотников, он нарисовал свои картины. А в случае Пригова эта связь не работает, она атакована и разрушена им самим, мосты между человеком и произведением сожжены. Для меня суть Пригова — в остроумном разрушении фигуры автора, дезориентировании читателя. Интрига выставки — найти этого человека, вывести его на чистую воду. Я уверен, что об этом можно будет рассказать на интернациональном языке.

В: Выставка будет показана в России?
О: Обязательно. Ведь это вещи из нашей, эрмитажной коллекции. Но не раньше 2012 года. Выставка состоит из графических работ, а графика после того, как где-то была показана, должна отлежаться — это обязательное правило. Я начинал как куратор графики, и мне это хорошо известно. Выставлялась графика, скажем, три месяца — должна отлежаться шесть.

В: Вернемся к Эрмитажу. Только что в рамках проекта «Эрмитаж 20/21» открылась выставка Генри Мура. Каковы дальнейшие планы проекта?
О: Планов много. Мы хотим показать что-то из немецкого искусства, сделать действительно хорошую, серьезную выставку, показать такие имена, как Георг Базелиц, Зигмар Польке, Герхард Рихтер, Йорг Иммендорф. Я каждый день смотрю несколько предложений выставок. Что-то поступает в дирекцию, что-то напрямую мне. В ближайшее время мы показываем выставку Анни Лейбовиц. У нее тревел-шоу, около 200 работ, выставка ездит по всему миру, к нам она приедет из Австралии, от нас поедет в Москву. Но мы не показываем все это шоу. Мы делаем собственный кураторский отбор, из двухсот работ мы выбрали примерно половину. Этот отбор — сложный процесс, в нем принимают участие Анни Лейбовиц, ее куратор, наш куратор — это эрмитажный взгляд на Анни Лейбовиц. Я не хочу сказать, что ее отбор хуже нашего, но мы имеем право выбирать, и это прекрасное право. Дальше в конце сентября будет Энтони Гормли в античных залах Эрмитажа: вторжение современного скульптора в святую святых — в экспозицию античного отдела. Конечно, мы хотим сделать что-то с русским искусством. Давно хотим, некоторые планы уже были и провалились, потому что русское искусство развивается быстрее, чем мы можем его репрезентировать. Но тем не менее мы очень хотим сделать русский проект, какой-то эрмитажный взгляд на это русское безумие.

В: Ты все время говоришь «мы». Ты не чувствуешь определенного растворения себя в институции?
О: В Эрмитаже есть такая традиция — говорить «мы, Эрмитаж». Это не я придумал. Я приду и уйду, а Эрмитаж остается. Я работаю по контракту с Эрмитажем, и когда я что-то говорю от имени Эрмитажа, то это решение Эрмитажа, комитета, комиссии и так далее. Естественно, я стараюсь лоббировать то, что мне интересно, стараюсь, чтобы мои интересы превращались в интересы Эрмитажа. Но в этом нет никакой личной выгоды. Скорее стремление показать Эрмитажу, что я знаю правильный ход в этой партии шахмат. Примите это и скажите, что это ваш ход. Я не работаю над проектом «Озерков», я работаю над проектом «Эрмитаж».

В: Тебе едва тридцать, но ты уже в топе мировых музейных кураторов, у тебя прекрасные связи, высокий статус. Это дал тебе Эрмитаж или, наоборот, это то, что ты принес Эрмитажу?
О: У Эрмитажа было не очень много связей в мире современного искусства. Те связи, которые есть сейчас, конечно, изначально мои, но я с удовольствием использую их для Эрмитажа. С другой стороны, директор Эрмитажа Михаил Борисович Пиотровский очень поддерживает эти начинания — без его воли и желания ничего этого бы не было, я бы по-прежнему занимался старой графикой. Но он понимает, что за современным искусством будущее, что если ты не занимаешься современным искусством, ты пропадаешь, проваливаешься.

В: Эрмитаж — огромный классический музей, у него свой формат. Тебе в нем комфортно? Например, ты входишь в экспертный совет «Инновации», там победила группа «Война». Понятно, что «Война» никогда не будет выставлена в Эрмитаже. У тебя не возникает внутреннего конфликта?
О: Я понимаю, что какие-то вещи я не могу показать в Эрмитаже. И даже не хочу. Эрмитаж — это рама. Большая, барочная, позолоченная, в которую что-то входит, а что-то никак не вписывается. Я понимаю, что даже если я пролоббирую и продавлю выставку группы «Война» в Эрмитаже, это будет плохо смотреться, это произведение, не соответствующее раме. В Эрмитаже есть некий уровень этикета: все-таки Эрмитаж — это дворец. Во дворце полагается ходить в мундире или платье. Ты не можешь там бегать голым, не можешь ходить в шубе, не можешь тащить за собой мешки — есть правила поведения во дворце. Дворец — это не театр и не галерея. С этим приходится мириться. Для нас строится Главный штаб, где у нас будет больше экспозиционной свободы. Но пока мы работаем в Зимнем дворце, мы счастливы, что у нас есть возможность вслушаться в старую архитектуру, старую экспозицию, сыграть в игру с этим пространством. Сейчас мне интересно изучать этот формат большого классического музея. Я понимаю, что этот музей умнее и интереснее каких-то моих задач. В этом музее огромное количество неисследованных стратегий, возможностей, ходов. Мне сейчас было бы интересно для разнообразия сделать выставку старого, классического искусства — сделать иначе, чем это обычно делается. Те, кто живет в Петербурге, нередко даже не понимают уровня Эрмитажа: ну есть у нас Эрмитаж и есть. На самом деле это охрененный музей уровня Лувра или еще круче. В самих зданиях, в размещении работ — бесконечное количество разных систем и логик. Это сложнейший конструкт, и он на нас влияет: проходя по залам Эрмитажа, мы поддаемся их ритму, архитектура задает нам ритм. Мне интересно было бы сделать проект о физиологии восприятия, которую создает Эрмитаж.