Анна Матвеева
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург, 10 августа – 08 ноября 2011
Первому русскому импрессионисту Константину Коровину – 150, и Русский музей подготовил к юбилею художника ретроспективу: двести с гаком работ, письма, фотографии; специально к выставке снят и демонстрируется видеофильм о художнике.
Большие ретроспективы – конек Русского музея. И хотя тематические блокбастеры тут обычно сырые и сумбурные, но монографические выставки кого-нибудь хрестоматийного – это сразу другой коленкор. Взять, к примеру, идеально сделанные ретроспективы Рябушкина и Левитана. Но вот Константин Коровин оказался крепким орешком: сама специфика работы художника оказалась слегка не по зубам даже главному музею русской живописи.
Коровин вообще плохо вписывался в контекст отечественного искусства, особенно по молодости. Сочетал в себе очевидный дар и явную небрежность. По воспоминаниям Михаила Нестерова, однокашники по академии просили преподавателей за Коровина: «Поставьте ему “три”, он так талантлив!» Когда Коровин начинал выставляться, претензии критиков к нему были однозначны. Парень талантливый, но безыдейный. А идейность в 1880-е годы была в почете: искусство уважали «с направлением», и живопись передвижников была ярким примером тому.
И тут появляется Коровин. С пейзажами, девушками и флиртом в усадебных парках. Претензии коллег к раннему его творчеству сводились к отсутствию гражданской ответственности. «Кому нужна эта некрасивая барышня, стоящая среди березовых стволов, или эти три ничего не выражающие пестрые девицы, позирующие перед каким-то пастушком?» – вопрошали, по воспоминаниям Александра Бенуа, посетители выставок. Но все же «стали привыкать к чудаку-художнику, согласились даже, что он не без таланта, но горько скорбели о том, что он занимается такими пустяками».
Коровину повезло: его рано приметил и взял в оборот Савва Мамонтов. Вскоре художник стал главным декоратором его Частной оперы. Невероятное трудолюбие Коровина стало такой же легендой, как его бонвиванство: он был душой любой компании, отчаянно прожигал жизнь, но и писал погонными метрами. Первый зал выставки посвящен театральным проектам: Коровин оформил множество оперных постановок на модную тогда «русскую» тему – «Жар-птицу», «Снегурочку», «Конька-Горбунка», «Руслана и Людмилу», «Хованщину». Музей даже вытащил из хранилищ петербургского Музея театрального искусства сделанные по эскизам Коровина костюмы к «Снегурочке».
Не имея особенного состояния, Коровин не упускал случая подработать. Главной его халтурой стало оформление павильона окраин России для Всемирной выставки в Париже 1900 года. Коровин проектировал саму постройку, витражи, мозаики, а главное – писал большие декоративные панно для отделов Крайнего Севера, Сибири и Туркестана.
И вот экспонирование панно не далось музею. Они проходят лейтмотивом через всю выставку, и складывается впечатление, что все затевалось исключительно ради них. Очень заметно – и трогательно – что с этими панно музей ужасно намучился. Это понятно: панно огромные. «Лес» три на восемь метров разместили еще удачно, так что созерцать его можно на правильном расстоянии, сидя на скамеечке. А вот гигантские «Горный пейзаж» и «Каменную тундру» рассматривать приходилось в упор. Многометровые панно с северными пейзажами, нартами и оленями заполонили экспозицию, полностью подавив – ну надо же куда-то их девать – парижские и итальянские пейзажи. В результате выставка обернулась борьбой музейщиков с абсолютно немузейным – и идеологически, и масштабно – материалом. А панно «Птицы» с той же Всемирной выставки, которым завершается череда залов, стало той финальной точкой, к которой логика экспозиции пришла будто бы с повинной. Мол, много у нас картин хорошего художника Коровина, но супротив такого масштаба ничего не попишешь. Панно для Всемирной выставки висят даже в музейном кафе. Осмотрев его, автор посетил также уборную и подсобки, но там подлинников не обнаружилось.
