Анастасия Сырова

Когда речь заходит об арт-сцене Петербурга, определения вдруг становятся туманными, и рано или поздно кто-нибудь упоминает об «особом питерском взгляде». О том, что это за взгляд и существует ли тот самый специфический питерский дискурс, «Артхроника» поговорила с  художниками и критиками Москвы и Петербурга

Валерий Чтак, московский художник:
Когда просят охарактеризовать, например, специфический женский дискурс в искусстве, мне кажется, это сексистский вопрос. Зачем нам художник-женщина? Но девочки ведь нужны. В случае с «питерским дискурсом» то же самое. В Питере охватывает грусть. Смотришь и думаешь, где же настоящая среда? В Москве есть галереи, коллекционеры и покупатели, есть андерграунд, условный, но тем не менее. Когда я делал выставку в лофт-проекте «Этажи», было непонятно, кто главный, кто дает деньги, на кого ориентироваться. Галереи как таковой нет, какого-нибудь важного господина я так и не увидел. Люди, деньги, координаторы – все московская история. Где питерская история? Выясняется, что она не сильно богата на масштабные жесты. В Питере все какой-то дикий междусобойчик. Это мне так кажется, не хочу никого обидеть.

В начале 2000-х в Питере происходил миллион событий. Когда Маша Новикова открывала «Некрополис», я смотрел и думал: интересно, после смерти Тимура открылась выставка, с ним связанная. Но это не посмертная выставка, а групповая. Посвящена условной смерти, но не похоже, что только Тимур один и есть. Есть масса художников, а Тимур – движущая сила. Сейчас меньше консолидации, но дело не в этом. Вроде город большой, странный, все классно. Но про «Непокоренных» я узнал в Москве, где и познакомился с Настей Шавлоховой. Гапонов – московский художник. Плющ – московский художник. Не хватает нового Тимура.

Марат Гельман, московский галерист:
Нормальный художественный процесс в Петербурге принимают за карьеру. К участию в нем относятся, как в советское время к вступлению в Союз художников. Сейчас эта тенденция изживается. Раньше на уровне языка, поведения, привычки жить в сквотах Питер оставался в эпохе нонконформизма. Тимур отрефлексировал это антимосковское настроение в Новой академии, попытался выстроить отдельный питерский дискурс. Хотя, по-моему, Тимур был больше московским, чем питерским. Он был идеологом и в этом смысле играл роль, похожую на роль Пригова. Первые мои ощущения в Питере – с ними интереснее, чем с московскими. Ты с ними разговариваешь и понимаешь: это – художники. Работать необязательно, главное – быть художником. Они не были включены в конкуренцию, в которую попадает художник

в Москве. Сейчас питерской художественной сцены как не было, так и нет, питерские художники – часть московской сцены. Я общаюсь со многими из них, например, с Петей Белым, который пытается создать особую питерскую пластику. Она нерезкая, концептуально немножко мутная, недосказанная. Недопроговоренное искусство. Выключенность из художественного процесса позволяет больше времени заниматься какой-то подспудной работой.

Кирилл Шаманов, петербургский художник:
Со времен Новикова мало что изменилось. Разве что Новая академия потеряла блеск, который был ей свойственен. Кроме меня и Трушевского, не появилось ни одного денди-художника, которыми всегда был богат «петербургский дискурс»: вспомним Пушкина, Блока, Курехина… Есть несколько клоунских под-дискурсов, при Тимуре сидевших ниже плинтуса: один называется «ржавые гвозди» (или группа «белых и пушистых», они же «унылые дрочеры»), другой – группа «снимать штаны и бегать!» (или «унылые придурочки», описанные еще Хармсом в рассказе «Рыцарь»). Обе эти группы крайне вторичны и не имеют собственных идей, поэтому к искусству, строго говоря, не относятся. Посему сегодня истинный петербургский дискурс – «класть с прибором» на то, что есть в Петербурге и большую часть того, что есть в Москве и РФ, но это традиционно.

Дмитрий Пиликин, петербургский критик, искусствовед:
Российским мегаполисам свойственна культурная герметичность. В девяностые казалось, что Москва стала открываться для «внешнего мира», а в нулевые опять схлопнулась в самодостаточность. То же самое происходит с Петербургом. Петербуржцы ездят в Москву по карьерным или информационным поводам, но не особо следят за тем, что там происходит. Московские же критики, не говоря уже о художниках, относятся к поездкам в «культурную столицу» скорее как к забавной экзотике и весьма приблизительно знают реалии и историю петербургского искусства. Скажем, о Тимуре Новикове помнят как о яром неоакадемисте, забывая, что за этим было изучение коллекций живописи XX века из ГРМ, дружба-поклонение с ученицей Филонова Т.Н. Глебовой, уроки школы В. Шагина – Р. Васми, ученичество у Боба Кошелохова, «Новые дикие», «Параллельное кино», «Некрореалисты», группа «Кино», ленинградский рок-клуб, музыкальные перформансы Курехина, «Свободный университет», арт-сквот «НЧ/ВЧ», теория «всячества» и т. д. О Тимуре москвичи помнят потому, что он сознательно провоцировал извечную борьбу двух столиц, что на самом деле было осознанным жестом против нарастающего процесса централизации и «насаждения» современного искусства. В Петербурге всегда было меньше денег и карьерных соблазнов. Здесь в искусстве оставались либо подвижники и фанатики, либо креативные безумцы. Как сказал питерский поэт Виктор Кривулин, «людей здесь забивали как сваи в болото», и эти сваи до сих пор держат город.

Влад Монро, петербургский художник:
Петербургский дискурс зародился в пору цветения майским цветом Тимура, до геевского и тем более до иоанно-кронштадтского периодов-спектаклей, когда кликуха у него была Князь Тьмы. Неформалы, антисоциальная и криминальная гопота возвели себе ширму в виде неофициальных художников, в мастерских которых и творились все безобразия. В московской арт-ширме было принято потреблять ведрами портвейны да водку, а в питерской закулисе фигарили онли-драгсы, причем редчайшие и в колоссальных количествах. Там лет десять существовала уникальная химическая лаборатория, где выводили такие новые препараты, от которых Кейджи и Ино, заезжавшие в Ленинград, с ума сходили.

Эти бушевавшие на химическом, психосоматическом, трансцендентном уровне воздействия столь противоположные вещества и стали непреодолимым различием. Адекватно общаться двум группам лиц, перманентно пребывающим в столь разных эмоциональных, аналитических и этических состояниях, реально невозможно, ну не может же рыбка с птичкой поболтать!

Тут уж хошь не хошь, а палиться-то не надо, лучше отвлечь внимание каким-то там «дискурсом разности московской и питерской школ». Это клинически объяснимый «особый питерский взгляд». Вы столько кислоты съешьте! Сейчас так не едят, чтоб горстями россыпи чистейшенького ЛСД в одно рыло, – там и не такой у вас выстроится ОСОБЫЙ ВЗГЛЯД. Потом кислотную фабрику закрыли. Кто-то превратился в городских сумасшедших, а везунчики успели на американско-берлинско-амстердамские арт-рынки заползти, с уже другого уровня препаратами. У Тимура с «особым взглядом» могло дойти до космоса, но бессердечные вражеские наймиты, прикинувшись смачными черными реперами-качками, жестко и долго, как Тимур обожал, долбили его во все возможные трещинки, заразив СПИДом, и вскоре он ослеп. С уходом Тимура «в монастырь», с на глазах тухнущим его творчеством закончился «питерский дискурс». Сейчас есть несколько гениев, крайне мало работающих, такие олимпийские боги, которых в Москве отродясь не было. Они – фантасмагорическое исключение из правил реальной жизни, измеряемой кубометрами говна провинциальных инсталляторов, копиистов модных западных трендов, вечноупитых любителей живописной грязи.

Забудьте про питерский дискурс! Остались лишь инвалиды психовойн да дилетанты-карьеристы, ну и еще, повторюсь, Три Бога Живые – Котельников, Гурьянов, да я, с примыкающими к нам феями и ангелами, но это общество из области более возвышенной, чем сие рутинное обсуждение мифа о питерском художественном дискурсе.

Олег Кулик, московский художник:
«Питерский дискурс» всегда был более артистичным, изысканным, изощренным, извращенным и более цельным. Тимур вносил в него энергию, задор и юмор. С уходом Тимура изощренное и извращенное осталось, а юмор ушел, возникли серьезность, пафос и запах смерти.