Сергей Хачатуров
Выставочный зал Успенской звонницы, Одностолпная палата Патриаршего дворца Московского Кремля, Москва, 22 февраля – 10 мая 2012
Генри Мур – мастер делать отверстия в тяжелых материалах (бронзе, чугуне, камне). В этом он схож, с одной стороны, с архитектором. Достаточно прочесть его изречение: «Отверстие само по себе, его форма может иметь не меньше смысла, чем цельная масса». И далее: «Тайна отверстий в скульптуре сродни загадочному очарованию пещер на склонах холмов и скал». С другой стороны, мастерски создают отверстия в твердых материалах ювелиры, те, кто делает форму сквозящей и прозрачной. В Московском Кремле нам показали ипостась Мура-ювелира. Не случайно были выбраны те же залы, где обычно экспонируются коллекции королевских дворов Европы с их ожерельями, диадемами, коронами и т. д. Кому-то показалось, что Муру в таких помещениях тесно, но великий мастер потому и велик, что везде чувствует себя как дома.
Привезли творения Генри Мура его фонд, Британский совет, куратор Ричард Кальвокоресси, а также «Новатэк» и Росбанк. На выставке можно наблюдать два прелюбопытных сюжета. Первый – как Генри Мур работал с известными «измами» прошлого столетия. Второй – как он удерживался на грани между искусством с большой буквы и натуральным «салоном» (не зря же эпигонам мастера несть числа).
Период после Первой мировой (в которой Мур участвовал) – самый музейный по качеству репрезентации. Тогда мастер полюбил певцов архаического, первобытного вещества земли: Сезанна, древних африканцев, латиноамериканцев, а также Константина Бранкузи и Анри Годье-Бжеску. Ранние вещи, видимо, полны реминисценций из повлиявших на Мура мастеров, а потому очень интеллигентны, общительны и открыты для всех.
Тридцатые годы для Мура – период поисков в духе сюрреализма. Тогда была впервые заявлена тема «найденных объектов» – из природы: кремень, обрубки деревьев, галька, песок. Из них мастер делал сперва «рисунки трансформаций», а затем создавал произведения с той самой сквознотой, проникающей в тяжелую плоть материала. Это ход к чистой абстракции, которой Мур отдавал должное вплоть до конца жизни.
Восхитительны появившиеся тогда композиции со струнами, в которых бронзовые или железно-деревянные пластины и арки связаны натянутыми тончайшими нитями разных цветов. Это отважное противостояние утонченной хрупкости и царственной тяжести большого объема – словно архетипическая формула струнного инструмента, его душа.
Во время Второй мировой Мур работал официальным военным художником и фиксировал разверзшиеся чрева бомбоубежищ в метро. Люди и перспектива тоннеля становились здесь скелетом и ребрами какого-то доисторического ископаемого.
После войны Мур обратился к теме материнства и рождения человека. Жизни, пробуждающейся на стадии эмбриона и уже оформившейся. Ребенка, будто связанного пуповиной с матерью. Приблизиться к теме помогли давние уроки первобытной пластики Чак-Мул (мезоамериканской каменной скульптуры доколумбовой эпохи), а также безусловное доверие к первозданным природным формам. «Помимо человеческой фигуры, меня чрезвычайно увлекают все природные формы, такие, как облака, птицы, деревья и их корни, горы, которые я воспринимаю как складки на поверхности земли, похожие на драпировку», – писал художник.
Когда творческий путь так долог, а арсенал выразительных средств почти необъятен, очень легко стать в итоге эпигоном самого себя, заложником любимых приемов. В лучших вещах Мура этого не произошло, потому что ему на помощь пришло исключительное чувство пространства. Не случайно мы начали рассказ об отверстиях и дырочках в тяжелой массе.
Пронзание, проникновение вглубь, созидание ниш и клапанов, где пласты материала пульсируют один в другом, спасают от инертности, наделяют форму почти барочной динамикой. «Со временем я понял, что форма и пространство – это одно и то же. Вы не можете понять пространство, если не понимаете форму» – эти слова стали лучшим оберегом от эпигонов Генри Мура.