Наталья Семенова

100 лет назад, в 1910 году, вдова московского купца Михаила Морозова передала в дар Третьяковской галерее 60 картин из коллекции мужа. Владелец Тверской бумажной мануфактуры всего за несколько лет собрал в переделанном под галерею зимнем саду своего особняка на Смоленке то, что спустя годы составило основу коллекций оветских, а затем российских музеев: Гогена, Мане, Ренуара, Перова, Васнецова, Сурикова, Врубеля.

«ПРОМЫШЛЕННИК ПО ПРАЗДНИКАМ»
Московские купеческие кланы столь многолюдны, что непосвященному трудно разобраться в нескончаемых братьях Бахрушиных, Мамонтовых, Рябушинских и Щукиных. Наибольшая путаница происходит с Морозовыми. Поэтому сразу расставим все по местам. Самый знаменитый Морозов, Савва Тимофеевич, картин не покупал — он спонсировал Художественный театр и давал деньги большевикам. Коллекционерами были его кузены — Михаил (1870–1903) и Иван (1871–1921), сыновья Абрама Абрамовича Морозова (библейские имена у старообрядцев были в большом почете).

Первым начал собирать Михаил. Он во всем был первым: первым женился, первым окончил университет, первым обзавелся собственным особняком, вернее, дворцом. «Внутри дом был очень причудливый… Было смешение всех стилей… Все время, пока я там жила, я мечтала все переделать», — признавалась жена Михаила Маргарита Морозова, урожденная Мамонтова. Родившийся в 1897 году их сын Мика помнил дом во всех подробностях, начиная с египетской парадной со сфинксами, где рядом с новомодным телефоном стоял настоящий египетский саркофаг с мумией. Затем шел огромный парадный зал в стиле ампир, за ним помпейская комната, в которой на фоне мраморного камина Валентин Серов в 1902 году напишет знаменитый парадный портрет Михаила Морозова в рост (висящий ныне в Третьяковской галерее, рядом с обожаемым публикой серовским портретом Мики Морозова). Этот эклектический интерьер архитектор Александр Резанов сочинил в 1877 году для чаеторговца Константина Попова, у которого в 1891-м молодой Морозов купил дом.

«Познакомился я с Мишей… когда он был студентом, в щегольском мундире, румяный, веселый, с замечательными лучистыми близорукими глазами, большой, шумный», — вспоминал художник Сергей Виноградов. Молодой выпускник историко-филологического факультета с легкостью мог осуществить любое желание. Вдруг ему вздумалось сделаться старостой Успенского собора («В ту пору он, почти еще юноша, себя не нашел еще, все метался, чудил, куролесил…»). Ряд щедрых пожертвований, и он — староста. Михаил Морозов не только дает деньги на ремонт храма, но еще и пишет историю кремлевского собора. —> Изучать русскую или английскую историю (он автор монографии о короле Карле Х) было гораздо интересней, чем заниматься тверскими фабриками, позволявшими жить на широкую ногу. Бизнес Михаил оставил брату Ивану, а сам получал чины по ведомству императрицы Марии Федоровны, поскольку числился попечителем всевозможных благотворительных организаций и состоял членом Комитета по устройству Музея изящных искусств, Общества любителей художеств, Ревнителей просвещения, Филармонического общества, дирекции Русского музыкального общества и даже занимал пост казначея Московской консерватории.

В его некрологе напишут, что «крупным промышленником и коммерческим деятелем» Михаил Морозов был «лишь по праздникам», а вообще-то, по-настоящему, «он горел искусством». Глагол «горел» выбран точно: Михаил Морозов все делал азартно. Обывателей экстравагантные выходки и раздражали, и восхищали: внук бывшего крепостного, а как широко гуляет! Говорили, будто, поселившись в гостинице, Миша Морозов (его все называли по имени, хотя при своей грузности он выглядел очень даже солидно, а вот брата Ивана Абрамовича величали не иначе как по отчеству) первым делом требовал выселить живущих на его этаже, за что готов был платить втридорога. Обожал играть по-крупному и однажды в Английском клубе проиграл табачному фабриканту Михаилу Бостанжогло более миллиона за ночь.

Богатых в России не любили всегда, а очень богатых презирали. Книги Морозова, писавшего под псевдонимом Михаил Юрьев, ругали, о критических статьях (он помещал провокационные статьи о художественных выставках, за что его прозвали «критиком-озорником») отзывались недоброжелательно. На другое к себе отношение Михаил Морозов и не мог рассчитывать. Человек он был неуемный, впечатлительный, честолюбивый, независимый, слишком горячо, по словам жены, реагировавший «на все явления жизни искусства». На поприще художественной критики слава ему не светила. Решил попробовать «чего-то мазать», как выразился художник Сергей Виноградов, но быстро понял, что живописец из него не выйдет. Оставалось коллекционирование: отличное занятие для игрока и любителя острых ощущений. И прекрасная возможность показать себя, что при болезненном морозовском честолюбии играло не последнюю роль. «Это было настоящее. Он страстно отдался собирательству», — ликовал Виноградов.

«КОГДА МЫ С МИШЕЙ ПОКУПАЛИ РЕНУАРА»
О Морозове-собирателе известно мало. Информацию приходится черпать из анекдотов, сочиненных в старости Константином Коровиным (дававшим в молодости братьям Морозовым уроки рисования). Кое-какие факты приводит Виноградов, любивший вспоминать, как он подвиг Морозова к коллекционированию. Виноградов ориентировался в современной живописи превосходно. Не расположенный к похвалам Игорь Грабарь, и тот отдавал должное его знаниям и даже писал, что все собрание Михаила Морозова, равно как и значительная часть собрания его брата Ивана Морозова, «куплены почти единолично» Виноградовым.

Рассказ о морозовской коллекции можно начать в духе советской книжной серии «Жизнь в искусстве»: «В 1894 году Коровин вместе с Серовым едут по приглашению Саввы Мамонтова на Север, а бывший коровинский ученик, двадцатитрехлетний Миша Морозов, начинает покупать картины…» Собственно, так все и происходило. Шикарный особняк на Смоленском бульваре, места для искусства предостаточно. «Окружение его в ту пору было пустяковое, по большей части бывшие университетские однокашники-“белоподкладочники”, посту­пившие на раз­ные службы… личности все стертые какие-то. Они вертелись около Миши, а тот точно их и не замечал… смотрел близорукими глазами через головы их куда-то дальше и говорил что-то совсем иное, часто нелепо-парадоксальное, но всегда интересное». Но вот окружение начинает меняться, «белоподкладочников» сменяют художники — Валентин Серов, братья Виктор и Апполинарий Васнецовы, Василий Переплетчиков, Николай Досекин. Из корифеев передвижничества супруги Морозовы принимают только Василия Сурикова, в буквальном и переносном смысле: вместе бывают на концертах, слушают Скрябина, и Михаил покупает у Василия шесть этюдов — четыре к «Боярыне Морозовой» и по одному к «Взятию снежного городка» и «Переходу Суворова через Альпы». Исторические картины — епархия Павла Третьякова, другое дело — суриковские эскизы, с их живописной тканью, всеми этими колористическими «сплавами», валёрами и фактурами. Собиратели эскизов, заметим, самые продвинутые из любителей. «Наше искусство для понимания самое труднейшее», — уверял Виноградов, имея в виду труд художника. Лишь у двоих, по его мнению, имелся «абсолютный слух» к живописи: у Павла Третьякова и у Сергея Дягилева. Не будем с ним спорить и предла- —> гать собственный шорт-лист. И с тем, что понимание Михаила Морозова «росло быстро», тоже согласимся; вот и Маргарита Морозова пишет, что муж много читал, ну и, само собой, музеи, выставки плюс виноградовские мастер-классы и художническое окружение. Весь необходимый «коллекционерский набор» у Михаила Морозова был в наличии: образование, парадоксальность мышления, азарт… Молодой московский богач натренировал глаз удивительно быстро.

Одно дело — купить меланхоличный пейзаж вошедшего в моду Исаака Левитана, импрессионистического Константина Коровина, эскиз к третьяковскому «Видению отрока Варфоломею» Михаила Нестерова или «Три царевны подземного царства» Виктора Васнецова. Совсем другое дело — Михаил Врубель. Тут требовались смелость, отвага и, конечно же, «нюх». Морозов купил не одну, а несколько врубелевских картин. Именно ему досталась «Царевна-Лебедь», за которую художник просил всего-то пятьсот рублей (Врубель вообще продавал вещи дешево), а уступил и вовсе за триста.

Врубелей на Смоленском было несколько: «Гадалка», большое панно «Фауст и Маргарита в саду», исполненное по заказу кузена Морозова Алексея Викуловича. Вообще коллекции Михаила Морозова часто приписывали вещи, которые художник писал для других Морозовых. С «Фаустом и Маргаритой в саду» такая же история: заказчик его отверг, а Михаил Морозов купил, где оно теперь — неизвестно. Ошибаются и те, кто находит сходство дамы слева на панно «Венеция» с Маргаритой Морозовой. Врубель никаких панно на Смоленском не писал, бывал «у противного Морозова» нечасто и по обыкновению сидел молча. Был он и на знаменитом завтраке, устроенном Михаилом Морозовым в 1901 году по случаю покупки «Интимной феерии» Альбера Бенара (французский художник был известен прежде всего как автор портретов общественных деятелей, возглавлял Школу изящных искусств), картины «волнующей, не банальной». Чрезвычайно эффектная была вещь и на публику делала «большое впечатление». Посмотреть Feerie intime, торжественно установленную на мольберте в большой столовой, на Смоленский пришла вся художественная Москва. Морозов увидел картину в Париже и загорелся купить: упавшая в кресло дама, сбросившая с себя вечернее платье, его заворожила — фигура, вспоминает Виноградов, была в глубокой тени, а длинные ноги выступали прямо на зрителя. Картину Морозов разлюбил очень быстро и отослал в Париж, чтобы продали за любые деньги. Парижский салон, не считая Бенара, прошел мимо Морозова, равно как и тема ню, которая была представлена в его коллекции «Вытирающейся женщиной» Эдгара Дега, превосходной пастелью, доставшейся Эрмитажу, не говоря уже об эротике. «Купальщицы» грешившего фривольными сюжетами Константина Сомова, к примеру, были абсолютно пристойны. Не случайно Маргарита Морозова, расставаясь с картинами мужа, оставила Сомова себе. Еще она выбрала «Бассейн Цереры» Александра Бенуа, этюды Исаака Левитана, эскизы декораций Александра Головина и Константина Коровина, «К Троице» Сергея Коровина и «Царевну-Лебедь» Михаила Врубеля — всего двадцать три картины. Их она оставила за собой в пожизненное пользование, а шестьдесят работ в 1910 году отправила в Третьяковскую галерею.

Среди переданных картин был и ренуаровский шедевр «Портрет актрисы Жанны Самари», парадный, в рост. Стоил он почти столько же, сколько пресловутая Feerie intime. Вот как описывал историю ее покупки Виноградов: «Начались переговоры о приобретении м-м Самари. Как это было интересно, прямо поэтично, ежедневно по нескольку раз осматривание этого дивного произведения на знаменитой рю Лаффитт в галерее-магазине. Самари… в светло-розовом платье, смешной моды 70-х годов, вся в свету, без теней, так совершенно написана, что немного и у французов такой высоты достижения в искусстве. Начался торг. Воляр (имеется в виду Амбруаз Воллар, парижский маршан и коллекционер конца XIX – начала XX века. — «Артхроника») спросил 24 тысячи франков, мы стали давать меньше, наконец вещь купили за 20 тысяч франков».

Тогда же в галерее Воллара Виноградов углядел интересное полотно некоего Поля Сезанна. Стоило оно всего 150 франков, и консультант Морозова до конца дней казнил себя, что не купил картину. Хорошо еще уговорил Морозова взять Поля Гогена. «Когда мы с Мишей покупали Ренуара, тогда же у Воляра увидели впервые несколько вещей (мало) Гогена, пришедших с острова Таити, где Гоген жил одичавшим таитянином. Вещи были интересны очень в цвете, но столь необычны, с таким дикарским рисунком форм, что нужно было действительно мужество, чтобы такую вещь приобрести тогда. И все же, оправившись от первых странных ошарашивающих впечатлений, я учуял, что это подлинное искусство, и искусство немалое. Я начал убеждать Михаила Абрамовича купить одну вещь, особенно чудесную в красках: стоили вещи гроши. Миша начал хохотать и отказываться. Тогда я решил, что вещь возьму себе. Тут Миша сдался, и картина была куплена за 500 франков» (речь идет о «Таитянских пасторалях» Гогена, который сейчас в собрании Эрмитажа. —
«Артхроника»).

«Целый транспорт отправили мы тогда отличных вещей в Россию — в Москву. Приобретены были Дега, де ла Гандара, Форен… норвежец Мунк… но, конечно, над всеми царил гениальный Ренуар».

Даты у Виноградова смешались. Ренуар точно был куплен в 1898-м, следовательно, второй Гоген, «Пирога» («Семья таитян»), тоже эрмитажный, — в 1899 или 1900 году. По размеру картина была чуть больше и стоила уже втрое дороже — 1500 франков, а через несколько лет Воллар предлагал за «Пирогу» вдове своего клиента уже 10 тысяч.

В Европе Михаил Морозов стал постоянно бывать с 1897 года. Виноградов вспоминает, как ему нравилось в Париже, где он «держал квартиру с горничной». Тогда же регулярные европейские вояжи начал предпринимать и другой азартный соби- —> ратель Сергей Щукин. Морозов сразу вырвался вперед и уже не уступал солидному сорокапятилетнему Щукину.

Два Гогена, «Море» Винсента Ван Гога, «У изгороди» Пьера Боннара, «Поле маков» Клода Моне и «Кабачок» Эдуара Мане (кстати, перепроданный ему тем же Щукиным, с которым они «в унисон» покупали жанры Шарля Котте, пейзажи Фритса Тауло, Эжена Карьера и Мориса Дени) и «Девушки на мосту» Эдварда Мунка — неплохой старт для новичка.

В РАССКАЗАХ КОНСТАНТИНА КОРОВИНА ЕСТЬ ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК МИХАИЛ МОРОЗОВ ПОКУПАЛ ГОГЕНА
«Привез Михаил Абрамович картины в Москву. Обед закатил. Чуть не все именитое купечество созвал. Картины Гогена висят на стене в столовой. Хозяин, сияя, показывает их гостям, объясняет — вот, мол, художник какой: для искусства уехал на край света. Кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит… Жара…
— Это вам не березы!.. Люди там, как бронза…
— Что ж, — заметил один из гостей, — смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Скажу правду, после таких картин, как кого, а меня на березовую тянет…
— Скажите на милость! — вскинулся Михаил Абрамович. — Мне и Олимпыч, метрдотель, говорил: “Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит”. Вот ведь какая история! Искусство-то действует…»
Поверить в правдивость этой истории мешают разве что хронологические противоречия. Константин Коровин утверждает, что эпизод этот имел место за несколько лет до кончины Михаила Морозова, но уже после смерти Гогена. А ведь умерли они оба в 1903 году.

Вряд ли они стали бы конкурентами. Щукин собирал исключительно французов, а Морозову нравились и «наши», и «иностранцы», особенно Гоген и Боннар — их живопись, считает хранитель коллекции западноевропейского искусства конца XIX–XX века в Эрмитаже Альберт Костеневич, идеально подходила его взрывному темпераменту. Но и «смирных вещей» у Морозова было немало: скандинавы, барбизонцы, Камиль Коро, Эжен Буден, Нарсис Виржиль Диаз, Иоган Йонкинд. В русской части также наблюдалось известное смешение жанров: портреты Федора Рокотова, Владимира Боровиковского и Василия Тропинина, «Ботаник» Василия Перова, Иван Крамской и Илья Репин и даже Николай Сверчков. За семь лет Михаил Морозов успел купить восемьдесят три картины, не считая шестидесяти древнерусских икон.

Коллекция росла стремительно. Ради нее пришлось пожертвовать зимним садом, чтобы на его месте устроить галерею, где Михаил обожал развешивать и перевешивать свои картины. «Какую сокровищницу искусств создал бы Морозов, поживи он еще», — переживал Виноградов (Морозов умер в 33 года. — «Артхроника»). Но в запасе времени совсем не было: последнюю пополнившую его коллекцию работу, портрет певицы Иветт Гильбер Анри де Тулуз-Лотрека, парижская галерея Бернхейм-Жён купила для своего русского клиента всего за несколько месяцев до его смерти.

«ОЧЕНЬ ЯРКАЯ ЧАСТИЦА»
Михаил Морозов был человеком колоритным. Роста он был огромного и энергии неуемной, пил и ел без меры. Из-за излишнего веса — Морозовы вообще были предрасположены к полноте — он выглядел гораздо старше своих лет. «Михаил Абрамович сидит на стуле и тяжело дышит, дышать ему нелегко, особенно когда, спаси Бог, волнуется. Он очень толст. …Несмотря на… тяжесть, Михаил Абрамович сияет. Сияет лицо, розовое, румяное, сияет громадная, во всю голову лысина. Бывая на выставках, Михаил Абрамович говорит громко, ему приятно, что его знают в Москве, то есть те люди, которые бывают на выставках, в театре, на бирже, в городе. Все смотрят. Это доставляет ему наслаждение. Он бегает по выставке как король, да и на самом деле он король, только ситцевый, Тверская мануфактура производит в год по много миллионов ситцу…» — никакой жалости художник Василий Переплетчиков к приятелю не испытывал, да и вряд ли мог предположить, что исследователи будут черпать из его дневника всяческие пикантные подробности.

«Хорошая материя ситец, но все же ситец, а не бархат!» — продолжал язвить Переплетчиков. Не ему одному морозовская тяга к искусству казалась неискренней, а понимание живописи — неглубоким. Пародийности образу купца-капиталиста добавил и портрет Серова, на котором Морозов предстает эдаким богатырем, вросшим в землю своими упрямо расставленными ногами, не говоря уже о пьесе «Джентльмен» Александра Сумбатова-Южина. Главное действующее лицо пьесы — владелец особняка с зимним садом, любитель устриц и шампанского Ларион Денисович Рыдлов оказался поразительно похож на Морозова, хотя комедия была закончена до личного знакомства автора с прототипом своего героя. Похож настолько, что за Михаилом Морозовым, поговаривают, даже закрепилось прозвище Джентльмен. А он ведь только-только начал взрослеть и остепеняться. «Последние три года жизнь наша с мужем очень изменилась, приняла совсем другой характер, — вспоминала Маргарита Морозова. — Праздничная жизнь, которую мы вели в течение нескольких лет, кончилась. Наступал более зрелый период. Как раз в это время мой муж скончался».

Михаил Морозов умер в 33 года, в 1903 году, оставив молодую вдову с четырьмя детьми.

Сергей Дягилев назовет Морозова «чрезвычайно характерной фигурой», заметив, что во всем его облике «было что-то своеобразное и вместе с тем неотделимое от Москвы» и что он «был очень яркой частицей ее быта, чуть-чуть экстравагантной, стихийной, но выразительной и заметной».

Маргарита Морозова заказала Виктору Васнецову построить на могиле мужа в Покровском монастыре часовню в русском стиле. Огромный дом на Смоленском бульваре она продала и переехала в небольшой особняк в Мертвом переулке между Арбатом и Пречистенкой, перестроенный для нее молодым Иваном Жолтовским. Коллекцию мужа с собой брать она не собиралась и в 1910 году написала в Совет Третьяковской галереи, что решила исполнить волю покойного мужа, выражавшего еще при жизни желание передать собрание в собственность галереи.

Критики и искусствоведы страшно во­одушевились и уже предвкушали день, когда в Москве появится первый «музей живописи новейшей эпохи». Ведь и Сергей Щукин еще в 1907 году завещал свое собрание галерее. Теперь же, после морозовского дара, шанс создать первоклассную картинную галерею западноевропейского искусства конца XIX – начала XX века становился вполне реальным.

Морозовский особняк в Мертвом переулке был полной противоположностью дворцу на Смоленском — идеальный образец гармонии и вкуса: мебель карельской березы, ампирная бронза в гостиной, увешанная старинными иконами и картинами столовая с длинным дубовым столом. В августе 1918 года особняк реквизировали и передали Отделу по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса: в подвале имелись отлично оборудованная кладовая и большой сейф, что и привлекло музейных функционеров. Едва вселившись, музейный отдел немедленно затребовал остальные завещанные Морозовым Третьяковской галерее работы. В обмен на картины и «Еву» Огюста Родена (в ГМИИ ее почему-то числят за собранием Ивана Морозова) гражданке Морозовой предоставили две комнаты «для размещения в них оставшихся весьма ценных произведений русских и иностранных художников», а также «ценных предметов прикладного искусства». Потом она лишилась и этой крыши над головой, жила на летней даче в подмосковном Лианозове. Комнату в новостройке на Ленинских горах персональный пенсионер Маргарита Морозова получила только в начале 1950-х. «Здесь прекрасный вид и свежий воздух», — писала она в последнем письме дочери Марусе.