Наталья Семенова

Дмитрий Щукин в отличие от своих братьев, тоже коллекционеров Сергея и Петра, любил уединенный образ жизни, чуждался светских увеселений и не стремился демонстрировать свое собрание публике. Достоянием общественности оно стало после революции.

ЧЕЛОВЕК — БОЖЬЯ КОРОВКА
«Мы посмотрим на рисунок, картину и любую художественную вещь и не можем сразу определить, но чувствуем и настораживаемся. У меня это чувство развито к старому искусству, у брата Сергея — на новизну, а у Петра — на древности», — рассказывал Дмитрий Щукин в конце 1920-х годов молодому искусствоведу Алексею Сидорову.

Феномен коллекционеров Щукиных — это одновременно феномен русского купечества, слухи о дремучести которого сильно преувеличены. Разговоры о «темном царстве» и отце-невежде — не про братьев Щукиных, которые выросли в богатейшей, прозападно ориентированной купеческой семье, учились в Европе, знали языки и состояли в близком или дальнем родстве едва ли не со всей московской аристократией второй половины XIX века. В семье Ивана Васильевича Щукина и его жены Екатерины Петровны, урожденной Боткиной, было шесть сыновей: Николай, за ним Петр, потом Сергей, Владимир, Дмитрий и Иван. Дмитрий появился на свет в 1855 году, в самый разгар Крымской войны.

Петр Щукин (он тоже стал коллекционером, собрал Музей древностей и подарил Историческому музею) напишет в своих воспоминаниях, что мать была нежна только с Сергеем, а отец любил Дмитрия, им же с Николаем (он единственный из братьев ничего не собирал) не досталось ни любви, ни ласки. По причине такой любви отец забрал домой Дмитрия из пансиона в Петербурге за два года до его окончания и отдал доучиваться в Поливановскую гимназию на Пречистенке, где в Лопухинском переулке только что был куплен новый, трехэтажный каменный дом с садом и оранжереей. Дом отделали роскошно: лепнина, затянутые шелком стены гостиных, белый атласный будуар матери и росписи на потолке в коридоре скорее всего итальянской работы. По окончании гимназии Дмитрий отбыл в Германию изучать основы бухгалтерского учета и статистики в коммерческом училище в Дрездене. За Поливановскую гимназию и Дрезденскую галерею Дмитрий заплатил военной службой. Петр бесстрастно заметил в «Воспоминаниях», что брату служба «очень не нравилась». Еще бы! Кроткого Дмитрия, не отличавшегося ни ростом, ни фигурой, словно ради смеха записали в гренадерский полк.

И в чем же, спрашивается, выразилась отцовская любовь? Никаких поблажек, напротив, армия и скучная контора Товарищества цементной фабрики и маслобойни К.К. Шмидта в Риге, сначала без жалованья, а потом с 75 рублями в месяц. В 1882 году Дмитрий вернулся в Москву. В двадцать семь лет его приняли компаньоном торгового дома «И.В. Щукин с сыновьями» вместо вышедшего из семейного дела Николая. В 1890 году отец Иван Васильевич скончался.

От смерти родителя, если говорить цинично, Дмитрий выиграл больше других. В тридцать пять он обрел финансовую свободу и из купеческого сына превратился в рантье-буржуа. Со стороны его тихая и размеренная жизнь казалась однообразной и монотонной. Из года в год поздней осенью Дмитрий Щукин уезжал в Германию, а с наступлением весны перебирался на юг, в Италию или Испанию. Ездил дышать морским воздухом в Неаполь. Про Венецию говорил, что любит ее за отсутствие на улицах пыли. Был мягким и флегматичным, не человек, а сущая божья коровка, как выразился Игорь Грабарь. Он создал свой идеальный мир, где все должно было ублажать и радовать. Произведения искусства в том числе. Даже антикварные вещицы он выбирал уютные и милые, чтобы их подержать в руке —> (серебряный кубок) или рассмотреть сквозь лупу (расписную табакерку). Он занимался этим все время: днем — музеи и торговцы, вечером — книги и каталоги аукционов.

НЕСКРОМНЫЙ ПОКУПАТЕЛЬ
Самоуверенностью Дмитрий Щукин не отличался и постоянно консультировался со специалистами. Чтобы убедиться в подлинности картин, регулярно возил вещи в Берлин. Никаких отделов экспертизы в западных музеях не существовало, как нет их и теперь, но высказывать свое частное мнение хранителям не запрещалось (как знатоки старой живописи, немецкие историки искусства были вне конкуренции). Берлин считался музейной столицей Европы, а генерального директора Берлинских музеев Вильгельма Боде Щукин знал целую вечность (слушал его лекции, учась в Дрездене). Благодаря Боде, а также щедрым гонорарам Дмитрия Щукина встречали в музеях с распростертыми объятиями. Антиквар Михаил Савостин, приехавший однажды вместе с Щукиным, был поражен тем, как носились с его клиентом в Берлине. «В музее Фридриха наши галоши швейцар из особого уважения положил даже на стол», — вспоминал он. Дмитрий Щукин чувствовал себя в музее совершенно как дома. По первому его желанию открывалась любая витрина. Реставраторы откладывали начатую работу, лишь бы тот не нервничал в ожидании. Сам глава реставрационных мастерских Берлинского музея профессор Алоиз Хаузер считал за честь помогать богатому москвичу. Щукин платил щедро: без сожаления раздаривал музейным хранителям купленные картины, если те хоть чем-то его не устраивали.

Первую свою картину Дмитрий Щукин приобрел в 1893 году явно не без участия Боде — купил у венского антиквара небольшое «Катание на коньках» Хендрика Аверкампа, амстердамского живописца XVII века. Следующим удачным приобретением стал «Урок музыки» Герарда Терборха (обе картины ныне украшают зал малых голландцев в ГМИИ). Русского коллекционера знали берлинские и парижские антиквары, он пытался не пропускать аукционы, но побывать везде, где появлялись интересные вещи, конечно же, не удавалось, но на такой случай имелись агенты, представлявшие интересы Щукина за границей.

Дмитрий в отличие от своих братьев, любивших рисковать, старался покупать вещи только с безупречным происхождением, избегал скоропалительных решений, поскольку больше всего на свете боялся купить что-то посредственное, а хуже того — подделку. А купить фальшивого голландца или фламандца было легче легкого, поэтому в вопросах атрибуции Дмитрий Щукин был до чрезвычайности дотошен. Из-за этой самой боязни смелых решений он собрал коллекцию крепкую, но среднего качества. У него не было шедевров, но не было и сомнительных вещей.

Установка на умеренность и аккуратность иногда приводила к прямым убыткам. Самый обидный его промах — Вермер. Большой, метр на метр, холст с явно фальшивой подписью «Терборх» и непонятным аллегорическим сюжетом не давал никаких нитей для установления авторства. Дмитрию Щукину его продал знаменитый коллекционер Илья Остроухов. Потом Щукин тоже решил избавиться от картины и увез ее в Берлин, где счастливо продал аж за тысячу марок. Спустя несколько месяцев Дмитрий Щукин, просматривая антикварные журналы, обнаружил заметку, в которой говорилось, что директор картинной галереи в Гааге доктор Бредиус купил в комиссионном магазине в Берлине произведение великого Вермера Делфтского «Аллегория веры» (под фальшивой подписью обнаружилась подлинная — Вермера) и что картина оценивается в 400 тысяч марок. Впрочем, об этой неприятной истории добродушный Щукин, если верить Грабарю, рассказывал охотно и весело, потешаясь над тем, как «опростоволосилась вся коллекционерская Москва».

Дмитрий Щукин всю жизнь прожил холостяком. О его склонностях к светским увлечениям, равно как и о легкомысленных тратах на актрис, ничего не известно. Теперешняя «желтая пресса» наверняка заподозрила бы его в нетрадиционной ориентации. Но ему просто не требовалось никакого иного допинга, кроме собственных картин и миниатюр. Ему и в голову не приходило, как брату Петру, выстроить для своей коллекции специальное здание или устраивать публичные показы, которые обожал Сергей. Дмитрий оберегал то, что англичане называют privacy.

Пристрастия собирателей отражают их характер и темперамент. Дмитрия Щукина волновало и трогало искусство малых голландцев (работ живописцев этого круга было у него около шестидесяти), умевших с наивной непосредственностью передавать обаяние повседневности и тихие радости жизни. Поскольку жил он на ренту, неразумных трат себе не позволял. Все средства пускал на коллекцию, большую часть времени проводил за границей, поэтому в роскошных апартаментах не нуждался. Сначала довольствовался небольшой квартирой в доме Воейковой на Волхонке, затем перебрался на Поварскую и уже оттуда в 1902 году переехал в двухэтажный особняк в Староконюшенном переулке на Арбате, где прожил самые счастливые годы. Квартира в двадцать комнат для одной персоны могла показаться причудой богача. Но Дмитрию Щукину еле-еле удалось развесить и расставить в них свои сокровища. О собственном уюте он заботился меньше всего и подбирал мебель под коллекцию: тяжелые резные шкафы и буфеты с сине-белыми делфтскими фаянсами казались сошедшими с висевших на стенах натюрмортов Кальфа и ван Альста. Несколько дюжин старинных часов мелодично били в тиши анфилады залов. Не мог не прельститься Дмитрий Щукин и французами «галантного века» — Ватто, Фрагонаром, Ланкре и Буше. Даже пейзажи Робера Гюбера у Щукина были маленькими и очаровательными, а не теми громадными декоративными панно, коими обожали украшать свои дворцы русские аристократы. Легко догадаться, что ему нравилась миниатюра. У него был замечательный подбор табакерок и миниатюр с портретами знаменитых красавиц — Жозефина, леди Гамильтон, Софья Потоцкая. Любитель камерного искусства, он еще собирал итальянскую майолику, бронзовые статуэтки и эмали. Алексей Бахрушин, автор записок о коллекционерах «Кто что собирает», сетовал, что по вине Дмитрия Щукина, платившего щедрее, лишился многих редкостей. Щукин мог заплатить больше конкурентов, и торговцы прекрасно это знали, поэтому едва в их руках оказывалась стоящая вещь, они спешили доставить ее прямо в Староконюшенный.

ГРАЖДАНИН, НЕ ПРЕСТУПИВШИЙ ЗАКОН
Для многих непонятно, как в одном человеке могут уживаться страстный собиратель и щедрый меценат. С таким трудом найти вещь, заплатить немалые деньги и подарить, отдать в чужие руки. В этом парадоксе и заключается суть коллекционерской страсти. Дмитрий Щукин пожелал облагодетельствовать Румянцевский музей и на протяжении шестнадцати лет регулярно дарил картины старых мастеров. Первое пожертвование (тридцать две работы) Щукин сделал в 1897 году, спустя всего четыре года после того, как начал серьезно собирать. Картинная галерея музея была скромной, денег на покупки ни город, ни казна не выделяли — государственных средств едва-едва хватало на содержание многочисленных коллекций и огромной библиотеки. Галерея с первого дня своего возникновения могла рассчитывать лишь на жертвователей. Наверняка в музее знали о намерении Щукина завещать галерее свою коллекцию, но почетный член Румянцевского музея с 1903 года, член Общества друзей музея с 1912 года свое решение не афишировал.

Об этом стало известно совершенно случайно. В статью барона Николая Врангеля, напечатанную в журнале «Старые годы», вкралась опечатка: автор перепутал Дмитрия Щукина с братом Иваном, когда писал о распродаже в Париже щукинского собрания. Пришлось писать опровержение, которое редакция опубликовала в 1914 году. «Мое собрание картин не продано мною за границу… а находится в целости в Москве, причем должен заметить, что оно время от времени пополняется новыми приобретениями», — сообщал Дмитрий Щукин, уточняя, что коллекция целиком завещана им Московскому публичному и Румянцевскому музеям (так сложно звучало его официальное название) и на устройство дара также оставлен приличный капитал. Классический жест истинного собирателя. О его щедрости быстро забыли, поскольку началась война, а за ней случилась и революция, в мгновение нарушившая годами выверенный ритм жизни не только Дмитрия Щукина.

Поначалу будущее щукинского собрания виделось вполне оптимистично. Постановление Комиссии по охране памятников искусства и старины, изданное 5 марта 1918 года, гласило, что все коллекции останутся на своих местах и продолжат функционировать — отныне для всеобщего обозрения. Что касается бывших владельцев, то им предоставлялась возможность получить соответствующую охранную грамоту и находиться при своих драгоценных коллекциях, остававшихся в их пожизненном владении (если верить документам, то вплоть до 1921 года «собрания граждан, не преступивших закон», сохранялись за ними). Вместе с Дмитрием Щукиным охранные грамоты получили все известные московские коллекционеры.

О жизни Дмитрия Щукина после революции известно чрезвычайно мало. Ходили слухи, что он был арестован ВЧК и несколько дней провел на Лубянке, что в отместку большевикам якобы спрятал некоторые ценные вещи (лучшие его миниатюры действительно исчезли и со временем всплыли на западном рынке). Достоверных свидетельств этому нет, зато документально известно следующее: в сентябре 1918 года Дмитрий Щукин подал прошение о зачислении его служащим Коллегии по делам искусств Комиссариата народного просвещения. На этом прошении художник и критик Игорь Грабарь (в недавнем прошлом глава Третьяковской галереи, а ныне крупный советский чиновник) начертал следующую резолюцию: «Считал бы справедливым принять Д.И. Щукина в качестве эксперта по старой живописи. Он один из лучших знатоков ее, притом не теоретик только, а и практик».

Должность в Наркомпросе Щукин, по всей вероятности, получил и с помощью ученых-искусствоведов в течение последующих полутора лет занимался учетом и научным описанием своего же собрания. Между тем, несмотря на голод и разруху, городские власти о культуре не забывали и старались «приблизить искусство к массам». Одно за другим бывшие частные собрания преобразовывались в музеи, разветвленная сеть которых разрасталась весьма стремительно. Это произошло и с коллекцией Дмитрия Щукина, преобразованной в Первый музей старой западной живописи, открывшийся в его же доме. Сам Щукин был назначен младшим помощником хранителя этого музея.

Музей старой живописи просуществовал в Староконюшенном около двух лет. Угроза нависла над ним неожиданно, когда в октябре 1922 года в дом внезапно въехала Американская ассоциация помощи голодающим — АРА. Экспозицию пришлось немедленно свернуть. Впрочем, к этому времени все вещи de juro уже были переданы картинной галерее Румянцевского музея, с которым Музей старой живописи был «объединен по управлению». Впрочем, судьба Румянцевского музея уже тогда была предрешена — он подлежал расформированию.

После того как это произошло, музейный отдел Наркомпроса принял новое постановление. Директору Второго музея нового западного искусства, созданного на основе коллекции Ивана Морозова, было предписано перевезти собрание Дмитрия Щукина в морозовский особняк на Пречистенке. Собрание перевезли, а его бывшего хозяина из дома в Староконюшенном выселили. В 1923 году щукинский музей вновь стал готовиться к переезду. Ликвидация Румянцевского музея уже подходила к концу, и картинную галерею, насчитывавшую около шестисот работ старых западных мастеров, предстояло принять Музею изящных искусств. Вместе с Румянцевским собранием в музей, состоявший преимущественно из слепков, переезжало и собрание Дмитрия Щукина. Многие называли его «краеугольным камнем» новой картинной галереи: более ста двадцати картин (семьдесят восемь голландских, фламандских и нидерландских мастеров, двадцать шесть французских, десять старонемецких, шесть итальянских и три английских), девятнадцать пастелей, а также рисунки, гравюры, миниатюры, бронза, скульптура, майолика и цветное стекло… Все эти вещи в ноябре 1924 года, перед самым открытием картинной галереи, были доставлены на подводах в музей на Волхонку. На развеску оставался всего лишь день: 10 ноября 1924 года Музей изящных искусств торжественно открылся.

К этому времени Дмитрий Щукин собирался отметить юбилей — тридцатилетие собирательской деятельности. Наркомпрос не забыл о заслугах коллекционера и назначил Щукина членом ученого совета Музея изящных искусств и одним из хранителей итальянского отдела. Оклад ему был положен в размере пятидесяти восьми рублей, а персональная пенсия определена в сорок пять рублей. Из комнаты в бывшем особняке брата на Знаменке его выселили, когда расселяли весь особняк, и вместо нее предоставили комнату во флигеле бывшей морозовской усадьбы. Все попытки выхлопотать для Щукина прибавку к пенсии успехом не увенчались. Помочь ему было некому. Даже поселить вместе с собой на Пречистенке старого камердинера Григория ему не позволили.

Последние годы Щукин тяжело болел. Дряхлый, почти слепой, он доживал отпущенный ему судьбой срок в полном одиночестве. В грузной фигуре старика, на ощупь пробирающегося по коридорам морозовского дома, с трудом можно было узнать знаменитого коллекционера. Умер он в 1932 году, на семьдесят восьмом году жизни и был похоронен на Миусском кладбище. Где находится его могила, уже никто не помнит.