Александра Новоженова

Московский музей современного искусства 17 декабря 2009 – 17 января 2010

В течение почти сорока лет из тех пятидесяти, что существует Государственный музейно-выставочный комплекс РОСИЗО, башня в Троице-Сергиевой лавре была маленькой Сибирью для репрессированных картин. Как старые большевики, они хоть и были краснее красного, не избежали гонений. Но последнее время, в особенности в 2000-е, активно идет процесс их реабилитации. РОСИЗО служит ресурсом для все новых экспозиций. Картины из него легли в основу таких громких проектов, как «Советский идеализм» и «Борьба за знамя». На этих выставках можно было видеть многие полотна из тех, что экспонировались сейчас на Гоголевском.

«Инвентаризация архива», правда, не пытается внедрить новый взгляд на историю искусства и устроена вполне бесхитростно. РОСИЗО просто демонстрирует свои богатства в честь юбилея: тут же присоседилась их коллекция скрипок.

Экспозиция организована тематически, как те грандиозные советские выставки, из которых пополнялся фонд. Многие из представленных полотен были написаны для выставки 1939 года «Индустрия социализма». В экспликации указано, что «Индустрия» так и не открылась, что странно, поскольку еще живы те, кто ее посетил. Но это детали, таких идеологических гала-мероприятий проводилось тогда множество. В том же 1939-м, помимо «Индустрии социализма» (479 участников), прошли «Выставка женщин художниц к Международному женскому дню» (196 участниц), выставка, посвященная 20-летию РККА (80 участников), выставка «Сталин и люди советской страны» (129 участников), это не считая выставок поменьше. Всю массу художественной продукции, созданную под заказ, только и оставалось складировать в рулонах.

Сортированные по группам, картины и без высококонцептуального кураторского опосредования зовут поразмышлять над тем, а был ли социалистический реализм 30-х годов единым стилем. По языку работы чрезвычайно разнородны. Интересно сравнивать и «прирожденных академиков» (хотя даже Александр Герасимов в молодости страдал легким кубизмом) с их портретами вождей, которых на выставке много и все как на подбор: Сталин Бродского на фоне очень красивой кумачовой драпировки, радушно-призывный Сталин Герасимова; раскованные, в лучших серовских традициях, Сталин с Молотовым Ефанова; его же Молотов, дипломатически безупречный в каракулевой ушанке на фоне Спасской башни; загадочный, почти маньеристский Орджоникидзе Эбер­линга, светящийся изнутри, как рубин. Чем дальше от вождей, тем больше формальная разноголосица: в разделах, посвященных индустрии, Красной армии, авиации, праздникам, сохраняется мощный импульс художественных объединений двадцатых годов. На примере одной Екатерины Зерновой можно наблюдать, как остовские композиционные схемы обрастают академическим живописным мясом: вот динамическая, графичная пехота идет в наступление, и вот уже поплотневшие колхозники приветствуют танки. Персонажи «Суда над прогульщиком» Шнейдера зловеще экспрессионистичны, а от «Рассказа пограничника» Свиненко веет манерой ленинградского «Круга художников».

Плакаты 1930-х годов, которые сопровождают живописный блок выставки, на удивление, неэнергичны и скучны: отказавшись от собственного графического языка в пользу заимствованных из живописи приемов, они остаются второстепенными визуальными документами эпохи. На смычку с этими унылыми листами по большому счету и движется на протяжении 1930-х станковая картина, из которой постепенно вымывается жизнь: в конечном итоге она становится лишь написанным маслом плакатом, живописным штампом.