Григорий Ревзин, специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ»
С точки зрения людей, склонных к рефлексии художественности, Юрий Михайлович Лужков был ярко выраженным собирателем какого-то барахла. До начала 2000-х он любил скульптуру Зураба Церетели. Возможно, он любил ее и позднее, но это было меньше видно.
Вместе с Юрием Михайловичем уходят не только проявления его вкуса, а и увлечения искусством со стороны власти в целом. Что чрезвычайно тревожно, мне в особенности
Злая общественность улюлюкала и не давала возможности пристроить новые работы Церетели в городе подобающим образом, и они теперь находятся в галерее на Пречистенке в стесненных обстоятельствах.
Он очень любил акварели Сергея Андрияки, то, как ловко, как похоже Сергей Николаевич умеет изобразить акварелью цветы, деревья, посуду и церковки, это казалось ему прямо чудом каким-то, он пытался привить этот навык молодежи. Он любил живопись Ильи Сергеевича Глазунова за художественное мастерство и историософское содержание. И живопись Александра Максовича Шилова он любил как чистейшей прелести чистейший образец. Он очень любил театр. И цирк тоже. А как он ценил пение! Голоса Иосифа Кобзона, Олега Газманова и Галины Вишневской звучали в его душе постоянно, как пасторальное жужжание пчел. Ну и архитектуру он любил. И в этой любви он создал свой стиль, чего в истории нашей страны никогда не случалось с градоначальниками.
Любовь была активная, деятельная. Он не только собирал живопись, акварель, статуи и покупал билеты в театр. Он всячески покровительствовал своим любимцам. Способным к негоциям артистам — Кобзону, Церетели — он позволял развивать и укреплять свои бизнесы. Неспособным он отдавал в кормление какую-нибудь недвижимость или землю для того, чтобы им развил бизнес кто-нибудь другой. К своим кумирам он относился как настоящий друг, а его друзья, наоборот, считали его своим кумиром. Как Меценат древнеримский он был, вот, и даже иногда складывалось впечатление, что те, кто его критикуют за дикость вкусов, те на самом деле немного жалеют, что на них не распространяется поток его милостей.
Любовь к друзьям, в общем-то, не редкость. Президент, а впоследствии премьер-министр Владимир Путин тоже очень хорошо относится к своим друзьям, а друзья к нему. Интернет полон рассказами об этих друзьях, и все они, несомненно, благородные и достойные люди. И он тоже позволяет им развивать и укреплять их бизнесы. Но что характерно, среди них нет ни одного художника. Финансисты, дзюдоисты, юристы, гэбисты, аферисты, а художников нет. И с Дмитрием Медведевым та же история. Правда, у него вообще как-то нет друзей, но мне важно, что у него нет и друзей-художников.
Государство наше во многом строится на отношениях дружества, и в этом смысле выстроено по типу древнеримской клиентелы. Вероятно, это свойство авторитарных государств, родившихся на руинах демократии: формальных механизмов зависимости от очень важных лиц со стороны лиц просто важных не существует, в связи с чем дружба приобретает институциональный характер. Развитие этого принципа, вероятно, должно привести к государственной регистрации дружб, например, в загсе. Ведь сложившиеся дружбы и даже мимолетные симпатии прямо отражаются на гражданских и имущественных правах людей. Ясно, скажем, что друг премьер-министра имеет преимущества в дорожном движении, в получении кредитов, в приобретении недвижимости и так далее — правильно было бы это кодифицировать. Древнеримская клиентела, напомню, была публичным, отчасти формализованным институтом. Это общее соображение о том, как нам обустроить Россию, но я это пишу к тому, что, несмотря на внешнюю неформальность, отношения Юрия Михайловича с художниками создавали феномен государственного искусства. Его буйное муниципальное демиуржество являлось рудиментарной формой государственной идеологической программы, воплощенной в художественных формах. И вот он ушел.
Конечно, в смысле привязанности к искусствам он был существом уникальным. В особенности в силу сочетания недетской страсти к изящному с вызывающим отсутствием вкуса. Такой искренний ценитель и такой прискорбный изъян. Вот уж, что называется, бодливой корове… Но при всей необычности этой безвкусной личности тут есть и более общий, поколенческий момент. Юрий Михайлович из поколения позднесоветских хозяйственных генералов. Значительная часть его жизни пришлась на время, когда за мизерабельностью изделий промышленных было принято украшать свой быт прекрасными художественными образами: кухню — грузинской чеканкой, кабинет — изображением православной церкви, спальню — картинкой с прекрасной девушкой, одетой, но так, чтобы было понятно, что под одеждой у ней все голо — ну, как рисует Шилов. Повзрослев, Лужков смог позволить себе это то же самое прекрасное, но в гораздо лучшем и большем виде.
А Владимир Владимирович из поколения полковников, и прекрасное для него выглядит совсем по-другому. Оно не связано с домашним бытом, а скорее с активным отдыхом, за ним стоит опыт пребывания в увольнительной. Рыбалка, охота, отдых на природе, хорошие товарищи — ну все, с чего начинается родина. В поход редко брали с собой искусство, только если магнитофон, а это не требует личного знакомства с артистом. Нет, ну сами посудите, даже если ехать на рыбалку с Кобзоном, уместно ли, чтобы он и там пел? Наоборот, его присутствие может испортить хор под гитару у костра, потому что он поет не так, как все.
А Дмитрий Анатольевич вообще из поколения топ-менеджеров. Козьма Прутков написал когда-то: «Камергер редко наслаждается природою». Дополню его и скажу: «Топ-менеджер редко наслаждается искусствами». Топ-менеджерам, да и просто менеджерам свойственно наслаждаться техническими гаджетами — iPhone, iPad, они как бы повышают этим производительность труда в глазах начальства. А вот так, чтобы любить статую, это для топ-менеджера даже и диковато. Могут решить, что он пигмалион.
То есть я все это говорю к тому, что вместе с Юрием Михайловичем уходят не только проявления его вкуса, а и увлечения искусством со стороны власти в целом. Что чрезвычайно тревожно, мне в особенности. Как критик, я провел значительную часть жизни в третировании архитектора Посохина как яркого примера оставленности мировым художественным гением. Жалкая, ничтожная, никому не интересная личность. Ну и как прикажите его описывать, если он никому не интересен? Представьте себе, что вы ресторанный критик и все время норовите изобличить ничтожество буфетчика Тарелкина. Долго протяните? Если бы Юрий Михайлович не любил Посохина, моя карьера как критика не имела бы перспектив. И вот она теперь их и не имеет.
Но ведь не только у критиков сложности. Юрий Михайлович Лужков был ярко выраженным собирателем барахла, но это с точки зрения людей, не чуждых художественной рефлексии. А если, скажем, какой обыватель попадет сегодня в дом к вельможе, покровительствующему актуальному искусству, то ведь он еще даже больше решит, что перед ним собиратель барахла. Вкус, отсутствием которого так ярко страдал Юрий Михайлович, — это, конечно, понятие абсолютное, но в чем-то и относительное. В особенности в современном искусстве. Не очень ведь известно, что там такое хороший вкус. Все прекрасно знают, что такое плохой вкус, безвкусное, пошлое, противное — ну это как раз то, что нравилось Юрию Михайловичу. Плохой вкус — понятие абсолютное. А хороший определяется от противного — это не то, что плохой. То есть это понятие относительное. И вдруг к плохому утратили доверие и отрешили это от должности. Что ж будет с хорошим? Сохранит ли оно целостность? Не начнет ли оно как-то расслаиваться, выталкивая из себя новый полюс противного?
Юрий Михайлович протянул нам от советских времен руку официального искусства, а теперь ее нет, совсем нет. Все смешалось в доме работников искусства. Высказывается причем мнение, что к свободному взаимодействию искусства и общества мы еще не готовы, это только развитые демократии с большим историческим опытом могут, а у нас из-за татаро-монгольского нашествия еще недостаточно ресурсов накопилось. И в отсутствие официальной линии искусства схряснут.
У меня, правда, есть надежда на Владислава Юрьевича Суркова. Вот он топ-менеджер вроде, а интерес к искусству проявляет. То роман, говорят, написал, то статью об искусстве. Со временем он может вырасти в настоящего ценителя, как Юрий Михайлович Лужков, обрасти своими клиентами в древнеримском смысле. Уже даже отчасти и оброс в лице Марата Александровича Гельмана, вполне готового к роли Мецената при Августе. Одна только неприятность, что любимые Владиславом Юрьевичем художники — ну Александр Бродский, Николай Полисский — в этом случае должны превратиться в официальных художников вроде Церетели и Андрияки. Ну как в пении Макаревич и Гребенщиков заменили собой Кобзона и Вишневскую. То есть по ним будут отсчитывать полюс отрицательного. Это ужас, что такое будет. Настоящая трагедия. Но жизнь искусства требует жертв.
