Мария Сидельникова
С 25 мая по 22 июня в рамках года «Франция — Россия-2010» в Москве в Государственном центре современного искусства и в его филиале — Арсенале Нижегородского кремля — будут показаны инсталляции Клода Левека. С художником в Париже встретилась Мария Сидельникова.
В: Как вы решали, что показать в России? Почему для Москвы выбрали именно Ende?
О: Когда я последний раз был в Москве, мы ужинали на ВВЦ в одном семейном ресторане, и там весь вечер играли ностальгические французские песни. Был и Джо Дассен, и Сальваторе Адамо. Мне не первый раз пришлось услышать эти песни в России. Видимо, они близки и понятны русским. Отчасти именно поэтому я остановил выбор на Ende. В этой инсталляции моя мать поет Si tu n’existais pas. К тому же Ende — одна из самых важных и характерных работ в моем творчестве. Зритель оказывается в полной темноте, лишенный всех точек опоры. Пол покрыт мягкими материалами, а стены, до которых невозможно дотянуться, завешены тканью. И отовсюду звучит песня, как будто исполнитель находится в зале. Получается странный эффект: возникает некоторое ощущение стабильности, которое тут же утрачивается, потому что никакой стабильности нет.
Клод Левек родился в 1953 году в Невере (Франция). В настоящее время живет и работает во французском Монтрее. Первая персональная выставка прошла в Париже в 1984 году. Участвовал более чем в 200 выставках, из которых более 60 были персональными: во Франции, Швейцарии, Канаде, США, России, Великобритании, Италии, Тайване, Японии. В 1995 году приезжал в Россию, чтобы принять участие в выставке «Соответствия» в московском музее «Кусково». В 2009 году представлял Францию на 53-й Венецианской биеннале.
В: Что вы покажете в Нижнем Новгороде?
О: В Арсенале Нижегородского кремля будет показана инсталляция «Белая линия» (Ligne blanche). Она сделана по тому же принципу, что и Ende, только в ней будет присутствовать свет в виде большой неоновой лампы. Главная идея — это ожидание. Внутри этой инсталляции мы находимся в ожидании кого-то, кто никогда к нам не придет. Также звучит музыка — песня Сальваторе Адамо Tombe la neige в исполнении моей подруги.
В: Ваши инсталляции во многом зависят от пространства. Вы уже видели площадки, на которых вам придется работать в России?
О: Я посещал ГЦСИ, но никогда не был в Нижнем Новгороде. Арсенал я видел только на плане. Фундаментально мои инсталляции изменить нельзя, но я могу скорректировать размер составных элементов. Пол — ключевой момент в «Белой линии», останется полом: нестабильным, неуверенным, выложенным из больших досок, которые пахнут древесиной, потрескивают, когда по ним ходишь. И чем больше это пространство, тем сильнее становится ощущение бесконечного и бессмысленного ожидания.
В: В 1995 году вы участвовали в Москве в выставке современных французских художников «Соответствия» (Correspondances) в «Кускове», где был и Кристиан Болтански, и Фабрис Ибер. Эти имена хорошо известны в России, а о вас с тех пор ничего не было слышно. Почему?
О: Наверное, потому, что меня не приглашали с того времени в Россию.
В: Некоторые ваши инсталляции имеют названия культовых музыкальных панк-композиций, например, My way Сида Вишеса или I wanna be your dog Игги Попа. Какое место музыка занимает в вашем творчестве?
О: Привязанность к музыке у меня с детства. В семье была традиция слушать музыку, и потому у меня на всю жизнь сохранилась в ней потребность. Это важная точка опоры, помогающая познавать мир, порой уходить от реальности. Причем я люблю и жесткую, агрессивную музыку 1970–1980-х годов — хардкор, металл, панк-рок, но слушаю и классику, и музыку барокко. Музыка помогает интегрироваться в мир, это язык, понятный всем. Но притом, что я действительно много времени уделяю музыке, у меня никогда не было желания заниматься этим всерьез и оставить современное искусство.
В: Какова роль света в ваших инсталляциях?
О: Свет играет с реальностью, преображает ее. Например, на моей выставке в Париже в Музее Бурделя свет выхватывает некоторые фрагменты скульптур, превращая их в негативы. Скульптуры становятся призрачными видениями, наводящими ужас. То есть, с одной стороны, свет играет в жестокие игры со зрителем, возникая неожиданно, раздражая зрение, дестабилизируя. С другой стороны, он помогает погрузиться в волшебный мир иллюзий.
В: Это правда, что вы по-настоящему увлеклись современным искусством, когда увидели инсталляцию Кристиана Болтански?
О: Я увидел его выставку совсем юным. Я тогда не знал современного искусства, его языка. В Невере, маленьком французском городе, где я рос, я был изолирован от всего этого. Болтански стал для меня открытием. Потом я узнал Йозефа Бойса. Увлекся художниками американского и французского поп-арта, итальянскими сторонниками арте повера. Их творчество направляло меня, когда я делал свой выбор. Узнавая их, я понимал, что я сам могу сделать в области инсталляций.
В: Работы Кристиана Болтански биографичны, а ваши?
О: Во многом тоже. В некоторых инсталляциях все напрямую связано с моей жизнью, как, например, в работе Rendez-vous d’automne («Осенняя встреча»), которую я сделал для фестиваля Le printemps de septembre («Весна сентября») в Тулузе два года назад. Но в основном события моей жизни присутствуют в моих работах скорее косвенно, и то, что я делаю, не имеет прямой связи с моей биографией.
В: В вашем творчестве сильна тема юности. Чем она вас привлекает?
О: Меня увлекает подростковый период, метаморфозы, которые в этом возрасте происходят с каждым из нас. Это самое лучшее время в жизни. Мне кажется, что противоречия, свойственные этому возрасту, перекликаются с моим творчеством — мои работы тоже весьма противоречивы и двойственны. Они не рассчитаны на однозначное толкование. Мир детства — это мир выдумки, воображения, мир мечты, и я стараюсь как можно дольше сохранять этот мир не только в своих работах, но в моей сегодняшней жизни, даже несмотря на то, что я взрослый человек и мне уже гораздо сложнее мечтать. Этот мир для меня интересен также и потому, что в нем одновременно присутствуют жестокость и нежность.
В: Как вы попали в Париж? Когда случился первый успех?
О: Я приехал в Париж в 1980-х, потому что в Невере тогда заниматься было нечем и никто не хотел там оставаться. До этого я недолго был связан с миром моды, создавал декорации для показов коллекций, у меня были какие-то связи, и это мне немного помогло. Моя первая парижская работа — Grand Hotel. Это серия фотографий. Когда я ее делал, я не думал, что смогу их использовать. А в Париже мне предложили поучаствовать в концептуальной выставке фотографий, сделанных не фотографами, а современными художниками. Это была инсталляция с алтарем, на котором были размещены фотографии, изображающие разные части тела и разные стихии — воду, огонь. И все это так или иначе соотносилось с мифологией. Потом была «Ночь» (La nuit). Благодаря этим двум работам в начале 1980-х Париж узнал обо мне.
В: Если посмотреть на ваши первые работы и сегодняшние, может показаться, что их создавали разные художники. Что повлияло на смену ваших художественных взглядов?
О: Менялся я, а следовательно, мои взгляды и то, что я делаю. Появлялись новые темы, новый опыт, который заставлял думать по-другому. Площадки, на которых я создавал инсталляции, были разные, да и эпохи тоже были разные. Сегодня я реагирую на мир совсем по-другому. В 1980-х у меня было больше беззаботности, больше свободы, мои опыты, возможно, были более рискованные. В 1980-х я делал инсталляции более компактные и интимные, чем сейчас; они отсылали напрямую к повседневной жизни. Сегодня, когда у меня за плечами столько лет работы, когда я более профессионален, я, может быть, в меньшей степени открыт экспериментам.
В: У вас есть ученики, последователи?
О: Наверняка есть молодые художники, которые работают в том же направлении, что и я, на тех же ассоциациях, но их нельзя назвать последователями. Во Франции художники достаточно свободны, и они все очень разные. К счастью, нет ни одного художника, который бы делал что-то «под Клода Левека».
В: В прошлом году вы с работой «Переворот» (Le Grand Soir) представляли Францию на Венецианской биеннале. Ваша инсталляция в павильоне — клетка, за которой колышутся анархические знамена. Что это за метафора? Близки ли вам идеалы 1968 года?
О: Конечно, Венеция — это особенный опыт, трудная задача, такой этап в жизни. Все равно что поездка в Лурд (город во Франции, место массового паломничества католиков. — «Артхроника»). Но неучастие в Венецианской биеннале вовсе не значит, что ты плохой художник. К тому же то, как эта международная художественная витрина себя позиционирует, совсем не соответствует условиям, в которых там предлагают работать художникам. В венецианских павильонах работать очень нелегко. Я пытался отреагировать на архитектуру французского павильона — он представляет собой что-то вроде охотничьего домика в стиле рококо, который сложно замаскировать. Непросто было и в политическом плане: я не должен был забывать о том, что представляю Францию, чья нынешняя политика меня совершенно не устраивает. Однако мне было интересно преодолевать эти препятствия. В «Перевороте» три зала были выстроены таким образом, что образовывали крест, а флаги означали тупики. В целом вся инсталляция символизировала невозможность достижения идеала, придуманной иллюзии. Так же как и безысходный звук плывущего корабля, который сопровождал инсталляцию. Можно было предположить, что флаг принадлежит также и кораблю. Вообще черный флаг — очень амбивалентный символ. Одними он был расценен как флаг анархии, как знак радикальных перемен в обществе, во власти. Для меня он тоже имел несколько смыслов. Черные флаги ведь вывешивают и в знак личного траура. Как символ горечи потерянных иллюзий. Трактовок может быть множество. Но от идеалов 1968 года я далек.
В: Насколько художник во Франции должен быть вовлечен в политическую и социальную жизнь? Скажем, в России художники часто проявляют гражданскую позицию: пишут письма президенту, разными способами выражают протест…
О: Я придерживаюсь определенных политических взглядов и как гражданин реагирую на многое, но на бытовом уровне. Я левый по убеждениям, я мог бы отстаивать свои позиции, но мои инсталляции не приведут к революции. Инсталляции могут передавать мое раздражение, злость, желание перевернуть ход вещей, транслировать потребность в нежности. Но я не использую свои работы, чтобы пропагандировать политические идеи. В этом смысле я — анархист, потому что у меня нет своей партии, я больше не верю в политику и уже с трудом верю в человека. В то же время я оптимист, хотя это звучит парадоксально. Художники во Франции в основном не являются политически ангажированными. Здесь политика устроена не как в России, здесь переменчивая система: пять лет у власти левые, пять — правые. Все закономерно, неинтересно, без громких перемен.
Я — анархист, потому что у меня нет своей партии, я больше не верю в политику и уже с трудом верю в человека. В то же время я оптимист
В: Вы оформляли балеты Мерса Каннингема, Анжелена Прельжокажа в Opera de Paris. Чем сценография отличается от инсталляций?
О: Я не работаю сценографом, я совсем не компетентен в этой области. В моем случае речь шла о ценном опыте командной работы над спектаклем. Я давно интересуюсь балетом и танцем, потому что язык тела мне близок и понятен. Вряд ли я смог бы работать с оперным материалом, я его мало знаю и почти не воспринимаю.
В: Часто приходится слышать, в том числе и от первых лиц разных государств, что Россия и Франция сильно повлияли друг на друга, по крайней мере на уровне культуры. Вы испытывали на себе влияние русских?
О: В юные годы меня особенно впечатлил великолепный русский авангард. Из нынешних художников я очень ценю Илью Кабакова и Эрика Булатова. Из поколения 80-х знаю работы Комара и Меламида. Я не очень хорошо знаком с современной художественной сценой России. Слышал про скандал с премией Кандинского, которую вручили Беляеву-Гинтовту, но не более того.
В: Сейчас у вас в среднем по две выставки в месяц. Как вы все успеваете?
О: Я могу делать много вещей одновременно, хотя это сложно. Сейчас у меня действительно очень плотный график, но для меня это не проблема, так как я люблю и работать, и путешествовать.
В: Как вы реагируете на критику? Каковы отношения между критиками и художниками во Франции?
О: Ко мне критики относятся хорошо. Но во Франции практически нет настоящих критиков с внятной позицией. В области балета и оперы есть настоящие критики, они пишут разгромные статьи на некоторые постановки. В области визуальных искусств этого нет, ноль критики. Большинство предпочитает писать отчеты, поддерживать художников, анализировать их работы. Нет критики, которая порождала бы дискуссии.
В: Какая самая необычная реакция на ваши работы, которую вам приходилось наблюдать?
О: За реакцией я обычно наблюдаю на Facebook. Большинство отзывов, конечно, позитивные, иногда задают вопросы, на которые я стараюсь отвечать. Это живое эмоциональное участие зрителей меня обогащает, оно мне льстит. Мне интересно узнавать другие трактовки моих работ, не те, на которые я рассчитывал. У меня складывается впечатление, что современное искусство очень демократично, открыто и доступно широкой публике.
В: В России далеко не все способны воспринимать современное искусство. Чтобы вы сказали человеку, собирающемуся на вашу выставку?
О: Ничего особенного, все зависит от человека, его ожиданий и уровня восприятия. Но искусство — это самое существенное, что есть. Я бы очень страдал, если бы меня лишили доступа к искусству, если бы я не мог узнавать себя в нем, идентифицировать себя с ним. От недостатка культуры возникают такие явления, как, к примеру, религиозное мракобесие. Искусство — это как умение читать: стыдно быть безграмотным, то же самое и с искусством, знать которое, я уверен, — обязанность каждого.
