Милена Орлова
В советской космической промышленности работали в том числе и штатные художники. Милена Орлова обнаружила такого в собственной семье и расспросила своего отца Вячеслава Орлова, каково это, когда твои зрители — члены Политбюро, а главный эстетический параметр — это вес работы, и был ли у нашего космоса «фирменный стиль».
В: Как ты очутился в космическом заведении?
О: Я окончил факультет художественной обработки металла Строгановки, и когда пришли заказчики с производства за художниками, декан сказал мне: «А вы будете работать на заводе, который занимается летательными аппаратами, но не самолетами». Так в 1969 году я стал художником на заводе имени Лавочкина. Когда я узнал, куда меня отправляют, я был просто горд — мы в космосе впереди планеты всей, Гагарин к нам в Строгановку приезжал на красном автомобиле…
В: И что?
О: Я увидел обычную советскую контору, которая производит какой-то там продукт, убогие корпуса еще довоенных времен. Ну, в общем, все совсем не так, как я себе представлял.
В: А в чем состояла работа художника?
О: Создавать картинки еще не существующих космических аппаратов. Нужно было нарисовать их на планшете так, как будто эти летательные аппараты уже есть, вплоть до каждого винтика. Там было несколько художников-виртуозов: Геша Тургенев, Толя Грачев, Георгий Фридрихович Майстер, наш старший товарищ. Они вещи делали удивительные с помощью аэрографа. Я тогда впервые увидел эти аэрографы, и с их помощью они создавали нечто сверхфантастическое, как американские художники, каждый бличок и прочее.
В: Гиперреализм?
О: Да-да. То, что они делали, мне казалось вообще непостижимым, я думал, что я не научусь никогда так. Я неполных два года там провел. Наш отдел назывался Мастерская общих видов. Люди там были очень симпатичные. И я попал в эту компанию. Огромный отдел — десятка два кульманов, в конце зала сидит начальник — на глазах у всех и у него все на глазах. Этот «общий вид» аппарата был с комментариями подробными, что это за машина, какую работу она будет делать в космосе.
В: А для кого эти «общие виды» делались?
О: Для членов Политбюро. При мне это был Брежнев прежде всего. Надо было ему заморочить голову, ну не заморочить, а попросить денег на производство.
В: Вы подписывали бумагу, что все это секретно?
О: Да, засекречено было буквально все. Хотя смешно, въезд на это секретное предприятие с Ленинградки отмечали две ракеты. Утром я получал в секретной части тетрадку, где чертил и рисовал, а вечером все отдавали обязательно обратно в секретную часть. Я боюсь, что если б подсмотрели, то это был бы конфуз, там, кроме каких-то хреновин, ничего и не было. Когда я пришел, меня попросили сделать стенгазету, и я сделал — шесть или пять ватманских листов, смешной такой поезд, в конце последнего листа бумажная ленточка была, чтобы двигать фигурки внутри. И отдельным листом был нарисован такой грандиозный постамент, а на постаменте засекреченный человек, наш главный конструктор с портретным сходством.
В: Королев?
О: Нет, у нас был Бабакин. Все толпились, разглядывали. Постамент держался на спичках, перевязанных веревочками, каких-то хилых палочках — потому что полоса неудач была, все падало. И парторг мне говорит: ну может быть, не стоило так уважаемого нашего генерального конструктора? Но я как дурак уперся, и парторг, как ни странно, послушал меня.
В: И никаких взысканий?
О: Нет, меня потом даже чуть ли не специально послали к генеральному с чем-то, наверное, чтоб я на него посмотрел. Я его видел, это такой трудоголик. И мне было стыдно, что я так его. Когда собиралась лететь станция на Венеру, мне предложили поучаствовать в придумывании вымпела. Я придумал — многогранный хрустальный шарик, такая туманная планета, на одной грани был герб выгравирован, на другой — название станции, на третьей — когда запущен. Но он не полетел, оказался очень тяжелым — его не взяли.
В: А сколько он весил? Граммов триста?
О: Какие триста, его называли пробкой от графина. Считали все до миллиграмма.
В: А в чем был смысл этих вымпелов?
О: Это какая-то наша советская амбиция — кому-то что-то показать. А кому там показывать на Венере? Вдруг прилетят американцы и увидят, что здесь уже были советские люди?
В: Ну какое-то твое произведение в космос все-таки полетело?
О: Второй вымпел полетел, на искусственном спутнике Луны. Спутник, к нему привинчен вымпел, что-то вроде монеты большой. С одной стороны герб, так положено было, а на другой стороне — серпик тоненький, сверкающий. Его на монетном дворе в Питере делали. И раньше копия была в павильоне космонавтики на ВДНХ, входишь, витрины справа, я всем показывал.
В: До сих пор летает?
О: Хрен его знает. Летает, наверное, а куда он денется?
В: А на Байконуре ты был?
О: Когда у нас холера была, вот в том году — 70-м меня отправили. Я должен был какую-то вещь подвезти, какую-то графитовую смазку.
В: А что, больше некому было?
О: Ну это заодно. Там должен был состояться совместный запуск ракет, французской и российской. Предполагалось, что на луне будет кататься наш луноход с так называемым уголковым отражателем. Это такая хрустальная призма, она закрывается крышкой, вот чтобы крышка открывалась, эта смазка и была нужна. Забыли ее на заводе, но главная моя задача была — сделать что-то вроде апартаментов, где мог бы поприсутствовать Жорж Помпиду, президент Франции.
В: То есть дизайн интерьеров?
О: Летел я на ведомственном самолете Ту-104 из Шереметьева. На билете было написано «Крайний». Это был на самом деле город Ленинск. Я жду, когда скажут: «Самолет на Крайний», — но ничего не говорят. Ну я подхожу, где самолет, а мне: скорей, скорей, вы что, мы этот рейс не объявляем никогда! Прилетели в этот Крайний, поехали на машине сразу на площадку. У меня был допуск, я мог ходить где угодно, я и ходил. Сначала мы приехали в гостиницу. Там кто-то лежал из инженеров на кровати, и он мне буркнул: все, что надо, в холодильнике. А в холодильнике полбутылки спирта и ничего более. И вот мы искали какие-то ковры, какие-то обои. Но главная проблема — не было свободных комнат.
В: Для Помпиду?
О: Ну там что-то вроде барака, комнатки маленькие, там жарко, а по коридору тянется связка шнуров. Удобств никаких, туалет холодный типа очко, столовая удручающая. Ну вокруг, конечно, красота — перекати поле, черепашьи панцири везде валяются. Кто-то ел черепах, солдаты, наверное.
Там кто-то лежал из инженеров на кровати, и он мне буркнул: все, что надо, в холодильнике
В: То есть питались деликатесами. Ну а что задание?
О: Освободили две комнатки, помыли, выкинули мебель колченогую, оклеили обоями, которые в Ленинске нашлись, но самое курьезное — из окошка какая-то ржавая железяка видна, вид портит. Я говорю, давайте там сделаем что-то вроде сада камней, песочка свеженького привезем. Давайте, говорят. И сделали. Но на следующий день все камни убрали. Говорят, вдруг кто-нибудь скажет, что тут камни валяются.
В: Президент оценил?
О: Помпиду так и не приехал. А ракету запустили.
В: Ну а вообще, у советского космоса был свой фирменный стиль, как сейчас говорят?
О: Кроме оранжевых скафандров, никакого стиля не было. Там главное — запихнуть аппаратуру, так что все эти вещи, известные по фильму «Солярис», — это все прекрасные фантазии. Как бы тебе ни хотелось что-то сделать как художнику, ты настолько был ограничен в своих полетах, что какой там дизайн!
