Григорий Ревзин, специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ»

Чудесный художник Николай Полисский создал деревянный коллайдер — вещь восхитительная, но как коллайдер, увы, не работает. Замечательный художник Александр Пономарев показывал на биеннале в Венеции расписную подводную лодку — чудно, но не плавает. Мексиканский художник Гектор Замора на той же биеннале с помощью арт-центра «Гараж» показывал дирижабль — небеснопрекрасный, но не летает. Я боюсь, это тенденция.

Можно создать целый музей из таких произведений искусства ХХ века — машины, которые не ездят, летательные аппараты, которые не летают, плавсредства, которые не плавают, часы, которые не ходят, машинки для жужжания в заднице, которые не жужжат и в задницу не лезут. Не сломались, а сразу не могут, потому что сделаны художниками.

Я, честно сказать, боюсь, что любое из сложных технических устройств ХХ века по всем параметрам выражения человеческой полноценности бьет художественные изделия, как хочет

Вероятно, этот ряд надо начинать с Летатлина, прорывного произведения великого Татлина, которое не летало, но предсказывало будущее. Это так считаем мы, искусствоведы, потому что нам свойственно замыкаться в своем материале. С более широкой цивилизационной точки зрения можно заметить, что в начале 1930-х, когда Татлина осенило этой вещью (1931), реальная авиация переживала третью революцию, переходя с бипланов на монопланы. Гениальные по изысканности, скорости, точности мысли машины появились в СССР (Су-2, СБ, Як-4), в Японии («Кавасаки Ю-32» и «Мицубиси Ю-30»), в Англии («Фэйри Бэттл», «Бристоль 149», «Бленхейм»), в Голландии («Фоккер С 1а»), во Франции («Бреге 690» и «Потез 630»), в Италии («Бреда Ва 88»), Германии («Дорнье Do 17») и т. д. Это прямые современники Летатлина, они летали со скоростью от 400–500 км/ч, на них совершали беспосадочные перелеты из Европы в Америку. Будущее они предсказывали с куда большей точностью. Если исходить из них, то перепончатое устройство Татлина скорее рассказывало о далеком прошлом, поэтически переживая образы 1890-х годов, его Летатлин в сущности был чем-то вроде поэтических воспоминаний Борисова-Мусатова о заброшенных усадьбах. Впрочем, и в 1890-х, когда Отто Лилиенталь создавал аппараты сходной идеологии, они выгодно отличались от конструкции Владимира Евграфовича тем, что летали.

Я понимаю, мне скажут, одно дело — произведение искусства, другое — какой-то самолет, и это весьма респектабельная точка зрения. Однако должен заметить, что по уровню ума, интуиции, сложности, выразительности и воле к самовыражению самолет — вещь фантастическая, и трудно назвать произведение искусства ХХ века, которое можно было бы с ним сопоставить. Я, честно сказать, боюсь, что любое из сложных технических устройств ХХ века по всем параметрам выражения человеческой полноценности бьет художественные изделия, как хочет. Конечно, можно продолжать отстаивать границы искусства, но это было бы осмысленно, если бы искусство само как-нибудь отстаивало собственные границы. Поскольку оно, напротив, всячески взрывает их изнутри, то невольно оказывается в конкуренции с другими видами человеческой деятельности. Здесь же художник, рядом с конструктором, выглядит как жалкий лепила.

Я думаю, в ХХ веке искусство как институт проиграло конкуренцию с другими видами человеческой деятельности — научной, инженерной, экономической. Произошло это по вполне понятным причинам. В периоды, когда оно выигрывало, интуиция красоты являлась полезным жизненным навыком, способом правильной оценки мира. Выигрывавший по красоте воин с высокой степенью вероятности оказывался лучшим бойцом, выигрывавший по красоте город — лучшей средой обитания, выигрывавший по красоте человек — лучшим оператором социальных связей, и это одинаково верно что для античности, что для Просвещения. Конечно, можно было и ошибиться — любой прогностический механизм дает сбои. Но можно было и попасть.

Так было до наступления эпохи прогресса. Интуиция красоты мало помогает отличать прогрессивное от непрогрессивного и, следовательно, успешное от неуспешного. Навыки научного, инженерного или экономического анализа тут несравненно полезнее, и любой человек с неразвитым вкусом, но умеющий хорошо считать в конкурентном поле прогресса, всегда выигрывает у эстета. Красота оказалась релевантной только для обустройства личного круга жизни — дом, семья, именно поэтому сегодня понятие красоты связывается с мещанством. Большое искусство табуирует красоту уже в течение почти столетия (Борис Виппер, напомню, написал статью «Искусство без качества» в 1923 году). Вместо этого оно попыталось обрести свое значение в двух вещах — предсказаниях будущего и социальной критике.

И то и другое — попытка пристроиться к парадигме прогресса, социальная критика толкает жизнь к лучшему, предсказания дают образцы. Про будущее я сказал — искусство тут проигрывает технической и экономической мысли. Но и в области социальной критики оно ведь тоже проигрывает другим институтам. Оно, конечно, вскрывает общественные язвы, занимает позицию и смело бросает вызов обществу и властям в образах негодяев-милиционеров или негодяев-олигархов, но художники субъективны в выборе проблем, их анализ общества интуитивен, уровень видения неконкурентоспособен, а прогностические навыки близки к нулю. Я понимаю, что искусствоведы могут восхищаться тем, что искусство стоит на позиции критики общества с левых позиций — эти темы освоены со времен передвижников. Но доказывать людям ценность таких инструментов исследования общества — в сравнении с сегодняшними институтами социологического или экономического анализа — это значит наводить тень на ясный день. В сколько-нибудь длительной конкурентной перспективе это дело обреченное.

Я все веду к одной поразившей меня мысли. Вообще-то уже около сорока лет рядом с парадигмой прогрессивного развития существует парадигма его сдерживания. Она постоянно набирает силу, и на каждый кризис общество реагирует новым всплеском критики прогресса, в последнее время — в рамках экологических идей. Так вот, на мой взгляд, это область, где искусство способно бесконечно выигрывать. Дело в том, что и наука, и бизнес, и технологии хорошо научились рассказывать, как надо развиваться, но очень слабо представляют себе, как надо останавливаться. Это непонятно, как считать. Бизнес не умеет работать с ценностью, которая не растет в цене, для него это актив с отрицательной доходностью, и он стремится его не рассматривать. Науке тут по большому счету вообще делать нечего. Они, конечно, стремятся предложить какие-то модели ценностей вне прогресса, но они пока крайне неубедительны, чтобы не сказать смехотворны.

Между тем эстетическое суждение идеально для определения того, что надо сохранять. Это касается чего угодно — пейзажа, вещи, случайной констелляции социальных явлений, моделей поведения и т. д. У искусства здесь колоссальное конкурентное преимущество, поскольку взгляд его синтетичен и создает ценность там, где наука, технология и экономика даже не в состоянии найти слов, чтобы ее опознать. Для этого искусству нужно только вернуть категории красоты и гармонии и встать на позиции скорее консервативные, чем левые.

А вот не получается пока. То есть прямо совсем не получается.