Андрей Ерофеев, искусствовед, куратор

Радикализм — не единственное и, конечно же, не главное достоинство творческого акта. Но именно его ждут от русского художника. Чуть стоит появиться в России новому арт-радикалу, как его жадно хватают западные кураторы. Так было с Комаром и Меламидом, Захаровым, Куликом, Бренером, Тер-Оганьяном, Осмоловским. По всей вероятности, так случится теперь с Яном Пищиковым, который на днях совершил автомобильный таран выставочного зала (см. стр. 44). Не-радикал, симпатичный, интеллигентный и глубокий художник типа Дмитрия Гутова, Юрия Альберта, Эрика Булатова, Михаила Рогинского должен съесть пуд соли, проработать десятки лет, чтобы привлечь чье-то иностранное внимание. Обидно и несправедливо. Но такова конъюнктура.

Кабинетный исследователь обязательно на­писал бы про традиции новаторства, про бескомпромиссный поиск новых выразительных средств, про утопизм, смелость и преданность чистому искусству. Все так. Но за красивыми словами всякий раз стоит пугающий самого радикала путь в неизвестное и неназванное. Этот шаг легко может обернуться катастрофой. Художник пожертвует всем, а никакого прибавления знания искусству не создаст. Неудачника-радикала ждет забвение куда большее, чем посредственного традиционалиста.

На стадии рождения радикальное высказывание напоминает головастика — нелепого, прозрачного, уродливого и от страха чрезмерно самонадеянного

На первых порах масштаб новаторства обратно пропорционален пониманию. Презентуя радикальное произведение, художник, как правило, теряет уважение коллег. Даже ближайшие друзья отводят глаза, чтобы радикал не прочел в них сочувствие и изумление. «Похоже на взбесившийся компьютер», — услышал шепот у себя за спиной Лев Рубинштейн, читая стихи в кругу соратников. Вот пересказанная Борисом Орловым реплика Ильи Кабакова на стихи Пригова: «Дима, вы так долго изъяснялись на собачьем языке. Не боитесь особачиться?» Используя любимое приговское слово, можно сказать, что радикализм — в полной мере «безумный», идиотский поступок, нарушающий уютный порядок функционирования культуры. Поскольку на стадии рождения радикального высказывания форма не набрала еще массу мускулов, не свелась к ясной конструкции, она напоминает головастика — нелепого, прозрачного, уродливого и от страха чрезмерно самонадеянного. Этой праформе необходимы укрепляющие словесные помочи в виде слой за слоем укутывающих ее комментариев, объяснений и интерпретационных текстов.

Отечественными арт-ради­калами написаны тома теоретических текстов. Умение адекватно и детально, сухим языком аналитики, обсудить и защитить свое детище — это сегодня один из первых критериев завершенности отдельного произведения и состоятельности творчества.

2000-е годы подарили нам новый типаж отечественного художника, который я бы назвал лже-радикалом и политическим экстремистом. Наиболее ярко этот тип воплотился в творчестве Алексея Беляева-Гинтовта и Гора Чахала. В разгар широкой дискуссии о творчестве Беляева-Гинтовта мно­гие благожелатели художника возмутились учиненным над ним политическим судилищем: мол, художника следует судить по его работам, а не по политическим взглядам. С этим трудно спорить. Но кто вам сказал, что произведения Беляева-Гинтовта — это золотые панно? Рынок и его агент-галерист, естественно, представят нам Беляева штамповщиком золотых ширм с мавзолеями. Не верьте им! На самом деле у Беляева далеко идущие цели. Их, кстати, Беляев и не скрывает. Он замыслил альтернативную форму жизни под названием «Большой проект». Но не в поле культуры, а на реальном пространстве нашей цивилизации. Беляевская альтернативная цивилизация требует насилия над обществом, чисток, репрессий. Войн. Многих смертей. А как иначе реализовать его программный плакат «Мы все вернем назад»? Как восстановить состав «империи» с бывшими республиками?

«Сбывается мистика истории. В процесс империостроительства вовлечены все. Созидательные силы искусства востребованы государством, ибо состоявшееся государство — это и есть Большой Стиль данной территории» (из проекта “Новоновосибирск”, 2000 г.). Поскольку речь идет не о строительстве муляжа империи в музее, не о съемках блокбастера, а о реальной жизни нашей страны, то «Большой проект» Беляева невозможно считать всего лишь художественным произведением. В рамках сложившихся у нас политических реалий художественный проект Беляева представляет собой экстремистскую политическую платформу. Является ли этот проект радикальным? Ни в коей мере. Но не потому, что он апеллирует к неоклассицизму и украшательской стилистике ар-деко. А потому, что он акцентирует в человеке те качества, которые не входят в набор культурных ценностей современности. Радикальное безумие Беляева, не остраненное рефлексией, перешло в стадию сумасшествия, неконтролируемого перерождения личности художника в персонаж, служителя государственного культа. Естественно, это сумасшествие не безусловно. В культуре тоталитарного типа оно, напротив, является нормой здоровья.

Как и Беляев-Гинтовт, Гор Чахал апеллирует к мистике. В прошлом номере «Артхроники» он сделал красноречивое заявление о том, что даже типографским способом размноженные иконы источают миро. Есть масса свидетельств, говорит Гор Чахал, подтверждающих факт мироточения репродукций икон. Как по костному фрагменту палеонтолог восстанавливает облик древнего животного, по одной этой фразе становится понятен круг представлений художника. Известно, что при климатических перепадах иконные доски «потеют» соками дерева и маслами, на которых затерты краски. То, что для реставратора «пот», для верующего — миро. Но даже с точки зрения исто верующего заявление Гора Чахала о репродукциях есть полная дичь. Бумага и цифровая фотопечать ничего и никогда не выделяют. Цифры не плачут. Здесь из сферы интерпретаций наблюдаемого феномена мы попадаем в область чистого вымысла, то есть в сердцевину художественного образа. Этот образ сообщает нам, что его автор ментально телепортировался в иную культуру, в рамках которой заявления о мировыделениях бумаги — не ересь, а нормальное сообщение. Имя этой цивилизации не христианство, которое, кстати, всегда сдержанно относилось к подобным чудесам, а язычество. Лишь в сознании первобытного человека предметы оживают и наделяются душевными свойствами.
Итак, перед нами два регрессивных цивилизационных проекта, ратующих за возврат к пройденным и изжившим себя формам обществ, в которых не было современного искусства.

Причем художники выступают соавторами идеологов. Беляев выступает в роли пропагандиста идеологических фантазмов «евразийца» Александра Дугина. Гор Чахал опирается на программу консервативного развития страны в сторону «православной цивилизации» — широко известного проекта ряда национально-патриотических организаций. Активные бойцы своих партий, Беляев-Гинтовт и Гор Чахал, вер­буют сторонни­ков, ско­лачивают кол­лек­ти­вы еди­но­мыш­лен­ников. Предлогом же служит художественная деятельность, проект или выставка.

В нашей истории хорошо известны и детально описаны случаи перерождения личности художника. Поначалу как будто бы понарошку игровые, эти мутации быстро заканчиваются творческим крахом и человеческой трагедией — не только инициаторов, но и значительной части профессионального сообщества. Ведь радикальное безумие, балансирующее на грани консервативного сумасшествия, присуще большому числу российских творцов.

Во внутренних дискуссиях художников группы «Инспекция «Медицинская герменевтика» часто используется образ неуклюжего водолаза, исследующего дно и полностью подчиненного надводным коллегам. Гарант его нормальности — беспечный матрос, качающий водолазу порции кислорода. Забудет качнуть, отвлечется, просачкует — и водолаз свихнется от недостатка кислорода. Такова метафора аналитической работы, которая сопровождает радикала в его запредельных поисках и удерживает его на позициях здравого смысла.

Сегодня эта работа как никогда скудна.