АРСЕНИЙ ШТЕЙНЕР о Гелии Михайловиче Коржеве (1925–2012)

Гелий Михайлович Коржев (1925–2012) © Виктор Великжанин / ТАСС

Хрестоматийная фраза «русская литература и искусство» разделяет эти виды деятельности неодолимым барьером. Не выше человеческого роста и щелястым, как забор творческой дачи, но все же для большинства они идут параллельным курсом. Кентаврические жанры – гипертекст, комикс, концептуализм – остаются узким обходным путем для масскультурных затейников (или контркультурных – разница лишь в массовости аудитории).

Но все же это звенья единого процесса. И явления национального масштаба стирают грань между медиумами, она становится формальной. Передвижники были отпечатком русского романа. Социалистический реализм – отражением соответствующего корпуса текстов. Большой стиль складывается из вороха художественных поделок, но выдающиеся фигуры выше жанрового потока.

Фигуру Гелия Коржева нельзя приписать к «течению». Его более чем полувековая работа принадлежит эпохе, а не стилю. И вспоминать Коржева, чьи похороны прошли в среду 29 августа на Алексеевском кладбище Москвы, можно только вместе со  Временем, отражать которое тщатся тысячи, но лепить его мгновенно застывающий образ удается немногим.

Как художник Коржев сформировался после войны. Он крепко, до глубин прочувствовал нервную систему обнаженного разрухой бытия, которая жадно обрастала последующие 20 лет новыми формами. Почти религиозная страсть к обновлению, от карго-культа (это и американские пиджаки, и фестивальное открытие модернизма) до дважды провозглашенного курса на построение коммунизма, надолго определила развитие этой страны и многих ярких личностей.

Анатолий Кузнецов, автор популярного романа «Продолжение легенды» о молодых строителях Братской ГЭС, становится незадачливым беглецом-антисоветчиком Анатолем. Молодой колхозный поэт Владимир Максимов, пообтершись в кочетовском «Октябре», пишет антисоветский христианский роман «Семь дней творения», называет СП СССР «вотчиной мелких политических мародеров, литературных торгашей» и после курса карательной психиатрии уезжает в Париж, где начинает издавать знаменитый журнал «Континент». Гелий Коржев в это время председатель правления Союза художников РСФСР. Он выше страстей идеологической борьбы. Живопись Коржева очищается от второстепенных деталей, и его персонажи не принадлежат этому веку.

Тягу послевоенного поколения к инобытию можно грубо разделить на два вектора. Самым живописным образом эскапистская тенденция отразилась в судьбе Александра Арефьева (1931–1978). Внезапно объявивший себя евреем и уехавший в Париж Арефьев ни разу не взялся за работу и через несколько месяцев убил себя дешевой бормотухой. Противоположная тенденция – мистическая, погружение в Почву. Это «Циклы» и «Шатуны» Юрия Мамлеева, иературы Михаила Шварцмана, холодная аскетическая кропотливость Бориса Свешникова. И поэтика обобщений «сурового стиля».

К «суровому стилю» Коржева приписывают, скорее, постфактум. Сам он предпочитал, если уж была такая нужда, причислять себя к «шестидесятникам», питомцам оттепельного романтизма. Нужно помнить, что в критике Никонова, Андронова, Пологовой, шумно заявивших о себе на выставке 30-летия МОСХа, имя Гелия Коржева если упоминалось, то с противоположной стороны художественно-идеологического фронта. В самом деле, «предельно жалкие, плоские подобия людей, безликие, угрюмые, схематизировано очерченные в нарочито условной среде», как писали в начале 1960-х о «Геологах» Никонова, ничуть не похожи на мощных, монументально-портретных персонажей Коржева. Среда у Гелия Коржева условна в той же степени, что пейзаж иконы. И обобщенная человеческая фигура с сотен его картин – портрет народа, через который в его живописи преломляется эпоха. Не будет преувеличением назвать Коржева национальным художником. Сколько раз радикально менялись жизнь и дискурс, но коллективному герою Коржева нипочем война, оттепель, застой, Перестройка и нынешнее время без названия. Лица на его картинах – те же, они вне времени.

Нарочито вне диктата дискурса власти лежат натюрморты Коржева. Его «Хохлома и лапти» – декоративная композиция, где хохломой расписан имперский герб. «Серп и молот» 1980 года – не идеологический знак, это натюрморт из настоящих молотка и серпа и эффектной красной ленты в качестве драпировки. Натюрморт весомый, густо прописанный. Такую конструкцию могли бы в том же году сложить из подручных средств группа «Мухоморы», да и любой андерграундный деятель на единой волне антисоветской моды, но Коржев не взламывает главный символ СССР «до основанья». Напротив, он возвращает элементам герба их смысл орудий труда, и, изъятые с поля и из мастерской, оголенные на лабораторном столе художника, они раскрывают застойный идеологический упадок грубее и жестче, чем молодецкие авангардистские экзерсисы.

Коржеву, иначе не был бы он национальным художником, мелка кормушка идеологии. В ней отметились многие, а кое-кто продолжает жировать на развесистых политических хлебах. Об актуальных современниках корректно промолчим, но если вспомнить крупные фигуры – визуальный эпос Глазунова, бумажный поток романов Проханова суть –  публицистический отзвук выстрела Авроры, затихающее эхо Большого Взрыва. Фокус Гелия Коржева настроен не на время, а на человека, человека как точку приложения всех сил большого проекта истории.

Для гуманиста Коржева человек сильнее истории. Распластанный на трамвайных путях флаг в его знаменитой картине «Поднимающий знамя» тот же, что несет над городом «Большевик» Кустодиева. Пьяный работяга, валяющийся у бетонных плит рядом с пустой бутылкой («Вставай, Иван») – не сатира и не мишень для критики. Художник знает, что Иван наутро подымет, как знамя, пустую тару и сдаст ее за двугривенный. Исторические формации и сам быт для Коржева – и это роднит его с художниками «сурового стиля» – условность, этапы «крутого маршрута» современности.

Атрибуты нищего послевоенного времени остаются в творчестве Коржева до конца советской эпохи. Из картины в картину кочует телогрейка, ставшая для Коржева символом, суровой вещью века. Она укутывает Ивана, ее сбрасывает советская Венера («Из военного быта»), ей прикрыты бледные ноги обнаженной на картине «Лишенная родительских прав». Натюрморт, перед которым возлежит «лишенная», также символичен для Коржева.

Эти пометы быта – водка на мятой газете, обглоданный хлеб, селедка, одинаковая для тех, кто в вольном бараке и для тех, кто за колючкой, – стали основным сюжетом для мастера дип-арта Оскара Рабина. Но для Гелия Коржева эти пометы лишь убогое рубище его героев, участников совсем другого сюжета. «Адам Алексеевич и Ева Петровна», обыденно пьющие вдвоем у задней стены продмага, страшно далеки от чернухи, ужасов совка (несмотря на вездесущую телогрейку) или гримас раннего капитализма.  Картина написана в конце 1990-х. Это не советские и не постсоветские, это русские люди, вечно переживающие ту же драму, что изгнанные из рая прародители. И даже голова Ленина, вместе с красными знаменами и теми же газетами низверженная на свалку истории («Свалка»), приобретает горестные человеческие черты, так несвойственные монументальной пропаганде.

Метод мистического реализма наиболее откровенно принят Коржевым в его серии мутантов («Тюрлики»), которых он писал с конца 1970-х по 1990-е годы. Сквозь сологубовские скорбные приметы, темные черты современности в карликах-мутантах Коржева проглядывает все же человеческое, и в них несложно найти сходство с современными им героями «Американского цикла» Мамлеева. Особенно с последними его романами, в которых уродливые пигмеи населяют Россию далекого будущего. Человеческий облик почти утрачен и тюрликами, и персонажами «После конца», но надежда остается, потому что Образ, по которому создан человек, вечен.

В последние годы Гелий Коржев работал над циклом картин на библейские темы. В декабре он готовил выставку работ нового цикла в Институте русского реалистического искусства. Выставка станет мемориальной.

Арсений Штейнер