ДИАНА МАЧУЛИНА о спектакле Вадима Захарова «Идеологическое дефиле» в нижегородском «Арсенале»
Театральную постановку Вадима Захарова по книге Бертольда Брехта «Ме-ти. Книга перемен», осуществленную в соавторстве с его женой Марией Порудоминской в нижегородском «Арсенале», невольно хочется увязать с расхожим ныне представлением о «полевении» российской интеллигенции.
Обращение молодых художников к левым идеям понятно – они ощущают себя новым пролетариатом с неясным будущим и настоящим, работая без трудовых договоров, без отчислений в пенсионный фонд, медицинской страховки и с минимумом времени на творческую работу. Но Вадим Захаров – знаменитый, востребованный художник. В этом году он представляет Россию на Венецианской биеннале. В 2006 году в Государственной Третьяковской галерее состоялась его ретроспективная выставка «Двадцать пять лет на одной странице».
Захаров обратился к творчеству левого драматурга точно не из-за того, что ощущает себя «креативным пролетарием». В программке спектакля он рассказывает предысторию проекта: «Шесть лет назад я обнаружил в Москве недавно вышедшую книгу с названием “Ме-ти. Книга перемен”, я сразу взял ее в руки. Когда я увидел, кто ее автор, сразу купил. Это было настолько неправдоподобно, что я интуитивно почувствовал: когда-нибудь она мне пригодится. Китайская “И цзин” давно стояла на моей полке. И вдруг такое сочетание – с Брехтом».
В книге Брехт сводит вместе важнейших для истории ХХ века политиков и мыслителей, многие из которых были его современниками. Он дал им китайские псевдонимы: Ми-энь-ле – Ленин, Ка-ме – Маркс, Э-фу – Энгельс, Ни-энь – Сталин, Хи-э – Гитлер, мастер Хе-ле – Гегель, Фе-ху-ванг – Фейхтвангер, сам Брехт – поэт Кин и Лай-ту – его подруга Рут Берлау. Получается привлекательная экзотика: художник-концептуалист берется за произведение драматурга-коммуниста.
Захарова поразила актуальность Брехта, его уместность в описании нынешней исторической ситуации. А это уже не просто эффектный контраст, но политическая позиция. «Существует множество способов убийства. Можно воткнуть человеку нож в живот, лишить его куска хлеба, не вылечить от болезни, заставить жить в конуре, вымотать все жилы работой, довести до самоубийства, отправить на войну и т.д. И лишь немногие из этих видов умерщвления запрещены в нашем государстве» – это и другие высказывания звучат очень остро и разоблачительно.
Жанр представления Захаров обозначил как «идеологическое дефиле». Согласно изначальному замыслу, выходить на подиум должны были не люди, а куклы в костюмах в сопровождении голоса в записи, читающего фрагменты книги Брехта. Потом в проекте появились живые актеры, слова дополнились жестами, голосами, пластикой. Но все равно осталась «кукольность», как в структуре «показа мод», так и в способе работы с текстом Брехта.
Это произведение Брехта – не пьеса, но руководство к действию. Как описал ее Илья Будрайтскис, это «точные и невероятно простые ответы на сложный вопрос о том, что значит быть марксистом в повседневной жизни». Восточный колорит нужен Брехту для характерного «остранения», чтобы каждая позиция была немного чужой, и нельзя было сразу узнать «свою» сторону и эмоционально примкнуть к ней. Захаров производит некоторую контекстомию (использование вырванных из контекста цитат для получения смысла, прямо противоположного первоначальному высказыванию. – Артхроника), превращая это в пьесу, и разделяет безумных, отвратительных политиков и благородных философов-творцов. Выходит так, что заниматься политикой – это всегда плохо, а искусством заниматься всегда хорошо.
Дефиле – показ одежды, и тут идеология превращается в наряд. Каждая представленная политическая идея превращается в объемную пиктограмму – роскошный костюм из великолепных тканей, сочетающий китайские мотивы, элементы из картин русского конструктивизма и современные субкультурные детали. Маркс и Энгельс – сиамские близнецы в черных сросшихся балахонах и одинаковых цилиндрах – говорят одновременно голосами клоунов-маразматиков. Философ Ме-ти в военной одежде времен Мао с растаманскими дредами, которые смотрятся уместно в качестве прически мудреца-отшельника. Рут Берлау, подруга Брехта, в костюме, рассеченном по вертикали на две половины: комбинезон из черного латекса и алое кимоно с цветами. Ее играет Наталия Пшеничникова, она исполняет чудесную нежную арию, по контрасту с которой политика кажется еще отвратительней. Роза Люксембург – в китайском красном платье-футляре с черными горизонтальными полосами, по касательной приклеенными к подолу и создающими перед ней некую картинную плоскость.
У Сталина золотая мантия и валенки с галошами, а на груди огромный «воротник» из прямоугольных лучей черного солнца. У Гитлера – котурны-копыта, на каждом из которых загнутый черный коготь, а длинный плащ со свастикой, кажется, нужен, чтобы спрятать дьявольский хвост. Лица у всех, кроме Гегеля и Брехта, скрыты за масками из густого белого грима. И только Брехт в универсальной одежде XX–XXI века, джинсах, кедах и футболке.
Самые характерные, плакатные черты героев смотрятся как аксессуары к костюмам: смешная картавость Ленина, угрожающая растянутость фраз Сталина, захлебывающаяся истеричная речь Гитлера. Тут не надо думать, как народные вожди добились своего могущества. Оно показано как мистическое, данное свыше, по мановению их рук все погружается во тьму, или вдруг зажигается солнце, мастер по свету поработал отлично. Их явление и слова сопровождает гром небесный или снежные лавины. За бурю эмоций у зрителя при виде фюреров отвечает сыгранное вживую Дмитрием Власиком и ансамблем No Name псевдокитайское авангардное музыкальное сопровождение. Музыка – это отдельный театр, в котором помимо традиционных рояля, виолончели, ударной установки использованы советская неваляшка, велосипед, связка алюминиевых банок из-под американских газированных напитков.
Игра актеров редуцирована до точного исполнения определенных действий, и в этом Захаров поступает очень по-брехтовски. По словам Кети Чухров в книге «Быть и исполнять», «У Брехта игра является концептуальным, схематическим изложением этической проблемы, но само исполнение не становится событием. Брехт и не скрывает своего дидактизма и назидательности, актер у него говорит о ситуации в третьем лице, как очевидец несчастного случая или свидетель на суде. <…> Но “Ме-ти” – не пьеса, и там мы встречаемся с прямым описанием изменений, произошедших с героем. Как в истории “Аполитичный врач” о докторе Шин-фу, который участвовал в борьбе Минга за покорение провинции Ченси, придумал протезирование конечностей, и когда его спрашивали о цели войны, он “имел обыкновение говорить, что этим усовершенствованием своего врачебного искусства он обязан только строгому отказу от всех иных интересов, кроме медицины”. Когда смутьян Ки-энь клеймил войну, врач говорил, что как философ мог бы иметь об этом мнение, как политик мог бы выступить против императора, как солдат отказаться от послушания и убиения врага, как крестьянин кули счесть свой заработок слишком низким, но как врач я на все это неспособен, но умею то, чего они все не могут – лечить людей. Но когда цитадель Минга захватили враги, переодевшись, он вынужден был, как крестьянин, скрыто пробираться сквозь вражеские порядки; обороняясь, он вынужден был, как солдат, убивать людей. И как философ, он вынужден был сказать в ответ на упреки в свой адрес со стороны некоторых: каким образом я мог дальше работать как врач, если бы я был убит как человек?»
Этот притчевый пересказ известной фразы «если ты не займешься политикой, то политика займется тобой», не вошел в постановку, как и многое другое, что свидетельствует о необходимости выбирать свою позицию и действовать. «Заслуга Брехта в том, что он не решает ни одного эстетического вопроса без отсылки к среде “угнетенных”», – пишет Кети Чухров. Захаров подверг материал определенной контекстомии, удалив лишних угнетенных и превратив спектакль в диалог интеллигенции и власти, а брехтовское остранение – в отстранение. Дело интеллигенции – наблюдать и размышлять.
Строчкам – «Ты хороший друг. Но хороших ли людей? Слушай же, мы знаем: ты нам враг. Поэтому мы тебя поставим к стенке. Но, учитывая твои заслуги и твои достоинства, мы поставим тебя к хорошей стенке. И расстреляем тебя из хороших винтовок хорошими пулями, и потом закопаем хорошей лопатой в хорошей земле», – если бы они оказались в тексте известного российского колумниста наших дней, поклонники рукоплескали бы как чрезвычайно метким и остроумным, но на этом бы все и закончилось. В «Ме-ти» Брехт осуждал интеллигенцию как часть системы самосохранения позднего капитализма. Она хочет обладать правом на «ай-яй-яй, как нехорошо», при этом сохраняя свое привилегированное положение, и избежать решительных действий.
Один из недавних случаев привлечения старого текста к обсуждению современности – фильм Владимира Мирзоева «Борис Годунов» (2011). Действие фильма делится на то, что происходит во властных структурах на самом деле, и то, что показывают людям по телевизору, а угнетенный народ сидит дома и комментирует эфир. Интеллигенция сокрушается на фоне семейной библиотеки, пролетариат за борщом воспринимает очередную новость как повод выпить еще по одной. Потом безмолвствует. Становится понятно, что дальше так нельзя: сколько можно, уже несколько веков так. Мирзоев приближает Пушкина к нашему времени, Захаров и с помощью антуража, не принадлежащего определенному времени и народу, и формата эксклюзивного спектакля отдаляет Брехта от текущего момента истории. Он будто утверждает, что так плохо всегда было и будет, задача максимум для интеллигенции – устоять, не быть съеденным страшной властью. В чем смысл такой жизни? «Твоя ценность установлена и подтверждена тем, что на нее есть спрос. Так, яблоко завоевывает славу, когда оно съедается».
В своей инсталляции «В детстве я был мышью в дзенском монастыре» (2004) Захаров придумывает «историю о монахе, который учит мышь, что ей следует хранить кусок сыра на песке вместо того, чтобы есть его, в результате чего она обретает бессмертие» и создает сад камней, где камни заменены головками сыра, на которые можно смотреть, но нельзя съесть. Сам Захаров объясняет историю про мышь так: запрет есть сыр – это запрет на понимание сыра. Как пишет Екатерина Деготь, «самое интересное в рассуждении Захарова состоит в том, что для него сыр можно либо понять (то есть съесть), либо инсталлировать, причем первое ведет мышь к гибели, а второе к бессмертию. Инсталлировать сыр – значит уберечь и от потребления, и от понимания, и это-то и значит быть художником». Можно воспринимать воздержание от потребления как критику консюмеризма, но как быть с воздержанием от понимания, пусть пониманием теперь тоже торгуют?
Брехт говорит, что торгуют также и непониманием: «От того, что трудно понять, исходит некое очарование. Умственные работники зачастую любят … тащить за собой как можно больше всякой не вполне ясной всячины, которая запутана толпой. Широкий обоз неясного придает мышлению умственного работника известную устойчивость. Опять же маленький человек, будучи втянутым во всеобщее мышление, не без удовольствия констатирует, что настолько все сложно, что от мышления не слишком много проку».
Заканчивается дефиле тем, что все участники показа идеологий начинают выкрикивать свои лозунги хором, превращая ряд высказываний в невыносимую какофонию. Единственное, что доносится отчетливо – конец какой-то фразы из «Ме-ти»: «Мы живем в мрачные времена». Но Ме-ти говорил: «Классики жили в самые темные и кровавые времена. Они были самыми веселыми и жизнерадостными людьми».