Александра Новоженова

Месье Мак — именно так в прессе называют директора Венского музея прикладного и современного искусства МАК Питера Ноевера — ушел со своего поста. Ушел он по собственной воле: Ноеверу исполнилось семьдесят, а директорствовал он уже двадцать пять лет, с 1986 года. С тех пор музей, известный в основном коллекциями восточных ковров и модерновой мебели, стал одной из важных институций актуального искусства.

Два года назад ему снова продлили контракт, но теперь стало окончательно понятно, что нового продления не будет. Ежегодная пресс-конференция в МАКе стала прощальной для Ноевера, и хотя директор МАКа — человек, несомненно, заслуженный, свою прощальную речь он должен был начать с оправданий. Перед его уходом в прессе развернулась кампания, которую сам Ноевер считает не чем иным, как травлей. Партия зеленых раскопала мелкие дискредитирующие факты: слишком большие представительские расходы, личный шофер, частые перелеты и — такая мелкая подробность, тем не менее до крайности занимающая местных журналистов, — личная веб-страница Ноевера, размещающаяся не где-нибудь, а прямо на сайте музея. Ноевер действительно не отделяет свою личную жизнь от МАКа. Самое пикантное обвинение против него заключается в том, что каждый год в залах музея и за счет музейного бюджета организуются пышные вечеринки по случаю дня рождения девяностолетней матушки директора. На все эти обвинения Ноеверу есть, что ответить. Побывавшая в музее ревизионная комиссия не нашла никаких особенных злоупотреблений, а что касается вечеринок, то, как сообщил Ноевер, они шли заведению исключительно на пользу, служа лучшим местом для встреч спонсоров, художников и кураторов, так что не стоит сомневаться в том, что потраченные на них деньги отбивались с лихвой. Тем не менее пресса осталась недовольна: несмотря на роскошно обставленную пресс-конференцию, больше похожую на торжественный прием, Ноевер умудрился разозлить журналистов, не ответив толком даже на пару вопросов. «Пресс-конференция это или что?!» — кричали ему из зала. В этом главное противоречие Ноевера: ас пиара, сделавший так, что пыльный Музей прикладного искусства стал более чем раскрученным местом, своими авторитарными замашками он настраивает против себя очень многих. За глаза его зовут не только месье МАК, но еще и «царь», и «Сталин»: он ухитрился стать прославленным и харизматичным тираном там, где тиранить, казалось бы, и некого.

МАК — огромный неоренессансный палаццо из кирпича, с высоким и гулким внутренним атриумом. До прихода Питера Ноевера музей оставался тяжеловесным монстром, образцом историцистской эклектики XIX века, хранилищем разрозненных объектов. Ноеверу за годы директорства удалось победить архаичный дух этого места, заменив его чем-то, безусловно, более современным, хотя и трудно определимым. Теперь, чтобы выяснить, как это произошло и что это было, приходится перемещаться за ушедшим в отставку, но все же страшно занятым, сросшимся ухом с телефонной трубкой экс-директором, по новым дизайнерски оформленным помещениям, которым в этом огромном здании несть числа.

За глаза его зовут не только месье МАК, но еще и «царь», и «Сталин»

Уверенно удерживая равновесие на краешке крайне неустойчивой на вид каплевидной кушетки, Ноевер, в артистически по венской моде заверченном шарфе, пытается понять, зачем кому-то понадобилось знать, где прошло его детство и кто его родители. Текущие дела МАКа и нападки прессы слишком занимают его, чтобы вспоминать, где он родился и вырос. «Как вы, наверное, знаете, в 1941 году Австрия находилась под нацистской оккупацией», — с сомнением в голосе начинает он. Родился Питер в Инсбруке. По отцовской линии родственники Ноевера занимались книгоиздательским бизнесом, а по материнской были преуспевающими мебельщиками. Спасаясь от оккупации, его родители переехали в Прагу, к родственникам отца. А вернулись уже не в Инсбрук, а в Вену. Когда маленький Питер ходил в школу, в послевоенной Австрии царила страшная бедность. Самой большой ценностью была еда, и, чтобы умилостивить школьных учителей, бабушка Питера, который был не слишком-то прилежным мальчиком, носила им куриц.

Поприще Питер выбрал вполне в русле семейных мебельных традиций: он поступил на факультет дизайна. Но то, что фамильные занятия повлияли на этот выбор, он признает неохотно. «Мало ли что на что влияет, это никогда не понятно», — недовольно ворчит он. Факультет дизайна он бросил, так и не полюбив учиться, зато сразу начал учить других. «А потом я стал преподавать дизайн-анализ, — Ноевер спешит перейти к канонизированной части своей биографии. — Ведь чтобы быть дизайнером и в чем-то разбираться, совершенно не обязательно иметь высшее образование». Вообще вспоминать о том, что было до 1986 года, когда он получил назначение на пост директора музея, Ноевер не любит. Чем он был занят все 45 лет между своим рождением и главной работой своей жизни, он рассказывает с заметной неохотой. Несмотря на то, что семья на выбор Питером профессии никак не влияла, он все же работал на фамильный бизнес: фирма его родственников R. Svoboda & Co занималась изготовлением реплик мебельной классики, но не ампира и бидермайера, а классических образцов модернизма, перевыпуская дизайны Миса ван дер Роэ и мебель Баухауза, а также изготавливая мебель по эскизам современных дизайнеров. Уже тогда проявлялся талант Ноевера-пиарщика, устроившего грандиозную рекламную кампанию выпущенному Svoboda & Co по эскизу австрийского художника Вальтера Пихлера суперактуальному креслу GALAXY-1. В 1960-х на пике популярности была космическая тема, и GALAXY-1 светилось на всех возможных ЭКСПО и конференциях. Ноеверу принадлежала идея устроить креслу грандиозную презентацию на конференции 1968 года UNISPACE I, торжественно усадив в него советского космонавта Алексея Леонова, первым вышедшего в открытый космос.

«А еще я первым в Вене начал продавать хороший вкус», — говорит Ноевер. В 1970-х он открыл в Вене то, что сейчас принято называть concept store, магазинчик дизайн-идей под названием Section N, в котором не продавалось ничего конкретного. Возможно, этот магазинчик был первым в своем роде не только в Вене, но и в Европе, в любом случае, при разводе бизнес достался бывшей жене Ноевера. Сам же Ноевер двинулся к новым свершениям в качестве журнального издателя (журнал об архитектуре UMRISS, что означает «чертеж», выходил с начала 1980-х по начало 1990-х) и организатора дизайн-шоу.

Еще за 20 лет до того, как он стал директором музея, Ноевер делал в нем единичные выставки как независимый куратор, например, выставку лучших интерьерных достижений 1966 года Selection 66, и к моменту своего назначения он был в этих стенах не чужим человеком. Тем не менее процесс получения директорского поста он окружает загадочными недомолвками и намеками: «Ну мало ли на свете чудес, вот и это было чудо», — говорит он. «Помню, как сейчас: я был в Лос-Анджелесе, лежал со своей подругой в постели, как мне позвонили и сообщили, что теперь я директор Музея прикладного искусства. Нет, конечно, я сначала предложил им свою программу изменений».

О том, как Ноевер получил главное в жизни назначение, он рассказывает уже в другом интерьере: музейное кафе — еще одна его директорская инициатива. Дизайн он разрабатывал сам. Из больших окон открывается вид на внутренний двор МАКа, полностью занятый гигантской бетонной террасой-лестницей. В зимнем освещении она выглядит довольно голо и заброшенно. Это тоже проект директора, нарисованный им собственноручно. «Когда меня назначили, я понял, что первое, что я должен — конечно, после того, как разгребу запасники, — это сделать стейтмент».

Главная слабость Ноевера и одновременно один из главных его талантов — делать стейтменты, то есть заявления — сколь эффектные, столь и неопределенные — и подписывать их своим именем. «Дизайн есть мысль» — Питер Ноевер. «У каждой революции есть дизайн, каждый дизайн революционен» — Питер Ноевер. «Современность должна быть завоевана» — Питер Ноевер. «Искусство исключает компромисс» — Питер Ноевер. Поддавшись этому напору, можно было бы решить, что Ноевер весьма политизирован и радикален, но это не так. В молодости, по его собственному признанию, он симпатизировал анархистским идеям, но теперь его анархизм сводится в основном к полному неприятию любого вмешательства властей в его дела. При этом он совсем не чурается сильных мира сего, как раз наоборот: Клаудиа Шмидт, министр науки, образования и культуры, которая и занимается назначением музейных директоров и которая собственноручно продлила контракт с Ноевером в 2009 году, его хорошая знакомая. Говорят, он лично занимался разработкой дизайна для ее кабинета. Но препираться с властями, кажется, — одно из любимых развлечений Ноевера. Недавно, например, он выиграл смертельную схватку с чиновниками, пытавшимися установить вокруг музея фонари, сделанные под старину, заявив в открытом письме, что честная современность лучше, чем подлые подделки. Так произошло и с террасой-стейтментом. Борцы за сохранение исторического облика Вены были возмущены, власти тоже сопротивлялись: строить в неоренессансном дворике бетонного монстра казалось диким. Но для Ноевера настоять на своем было делом чести: он развернул ответную кампанию, с десяток сочувствующих архитекторов бомбардировали мэрию телеграммами в защиту проекта, платформа, какой бы спорной она ни была, все же была воздвигнута. Теперь ее видно из всех окон музея, во время выставок она служит дополнительной экспозиционной площадкой. Во время персональной выставки Кабакова в МАК на ней стоял его «Красный вагон». Место было застолблено, и новый директор, засучив рукава, приступил к полной реновации музея, которая длилась с 1989 по 1993 год.

МАК достался Ноеверу в плачевном состоянии: посещаемость страдала, помещения были захламлены, не хватало запасников. Ноевер пристроил новое крыло и полностью переделал экспозицию. Задача его состояла в том, чтобы обновить музей, не распугав уже существующий круг поклонников, ценителей восточных ковров и венских стульев. Так, к прикладному искусству прибавилось еще и современное, без которого никакого настоящего осовременивания Ноевер не мыслил. Вместо длинного скучного названия Австрийский музей прикладного искусства заведение получило новую динамичную аббревиатуру — МАК. Точно так же поступил с Музеем архитектуры имени Щусева Давид Саркисян, переименовав его в МУАР. Недаром одна из программ, которыми гордится Ноевер, — кооперация МАК – МУАР, ведь это даже звучит отлично.

Сделав бренд из названия, Ноевер приступил к начинке. Оформление каждого зала экспозиции он отдал на откуп известным современным художникам и дизайнерам — ведь публика идет на имена, и даже если барочные краснодеревщики или мамлюкские ковроткачи не снискали громкой славы, то это вполне можно исправить, прилепив этикетку «Дональд Джадд» к мебели барокко, рококо и классицизма, этикетку «Дженни Хольцер» к залу с имперским стилем Бидермейер и так далее.

Другим нововведением стали выставки современного искусства: особая гордость Ноевера — первая архитектурная выставка Дональда Джадда, после которой в дар музею была передана большая работа художника Stage Set, другое достижение — экспонирование стреляющей фирменным красным воском пушки Аниша Капура, крайне скандальная и противоречивая выставка искусства Северной Кореи, выставки Родченко и Степановой, Захи Хадид, Денниса Хоппера, Вито Аккончи, Криса Бердена и других — тех, с которыми и о которых удалось договориться. Уметь договариваться и дружить — еще один талант Ноевера: «Моей задачей было привозить всемирно известных художников, ведь изначально эта площадка не была предназначена для подобных выставок. И это все делается отнюдь не за письменным столом с видом на сад. Не слишком просто, знаете ли, привезти первую выставку Дональда Джадда про архитектуру».

МАК и современное искусство — тема в каком-то смысле болезненная: создать в МАКе собственную полноценную коллекцию всегда было его мечтой. Но денег на закупку произведений не хватало, и Ноевера посетила идея сделать для художников резиденцию, в которой созданные произведения оставались бы в дар музею. Такой резиденцией должна была стать CAT tower — башня современного искусства, еще одна динамичная аббревиатура, за которой стоит не вполне реализованный проект. Еще в 2002-м Ноевер презентовал ее в Москве и Нью-Йорке, но сегодня зенитная башня, оставшаяся со времен Второй мировой, служит скорее складом, чем полноценной площадкой: финансирования не хватает, и зимой там слишком холодно, чтобы принимать посетителей. Что будет с этим дорогим сердцу Ноевера проектом после его ухода, неясно: «Если вы спросите меня, хотел бы я продолжить заниматься ею, — да, хотел бы. Но я не знаю, буду ли я это делать».

Особая тема — отношения Ноевера с Россией. Русских выставок в МАКе было немало: «Искусство и революция» 1987 года о русском авангарде; «Тирания прекрасного» о сталинской архитектуре; выставка Родченко и Степановой «Будущее — наша единственная цель»; Davai! о современном русском искусстве; персоналки Кабакова, Бугаева-Африки и другие. Первый раз Ноевер приехал в Россию задолго до того, как стал директором МАКа: «Году в 1972-м в Москве проходил интернациональный дизайн-конгресс. Это были те времена, когда никакой информации о русском авангарде было не достать. Я познакомился с одним архитектором, чье имя я забыл, — он был очень рад, что кто-то этим вообще интересуется, и свел меня с наследниками Родченко. А потом показал мне дом Мельникова. Я там пробыл целый день, это было неофициально, все были слегка испуганы, но вместе с тем очень дружелюбны. А потом, когда я уже был директором и приезжал в Россию, Швыдкой еще был не министром, а только помощником и приносил чай и кофе. Я тогда хотел сделать выставку о сталинской архитектуре, но когда я начинал об этом говорить людям из министерства, переводчики отводили глаза и забывали переводить мои слова. Но однажды, сидя тут, в Вене, я вдруг получаю телеграмму, меня вызывают в Москву, в Министерство культуры — безо всяких объяснений. Я приехал, и они в конце встречи спросили меня, хочу ли я все еще показать сталинскую архитектуру? Они были согласны, и выставка состоялась».

Сидя в каминной, отделанной в стиле ар-нуво и набитой баухаузными креслами, Ноевер сокрушается о недоступной его разумению ненависти, которую местная пресса, «совершенно провинциальная», обрушила на него перед отставкой. «Мы всегда были последовательны, в политике музея в последнее время ничего не менялось, но вдруг она перестала всех устраивать».

Основной упрек, который бросают журналисты Ноеверу под конец его директорства, — низкая посещаемость, хотя Ноевер сделал все возможное, чтобы превратить МАК в максимально открытую и привлекательную для зрителей площадку. Раз в неделю музей работает до глубокой ночи, студенты могут ходить в него бесплатно, каждый год придумываются новые и новые образовательные программы. «А вот в Альбертине…» — говорят журналисты, чем доводят Ноевера до бешенства. «Мы не Альбертина! — кричит он. — Каждый год наша посещаемость растет на пять процентов, а они все равно сравнивают нас с Альбертиной. Но Альбертина привозит Пикассо, ее программа держится на блокбастерах. Музеи должны быть разными! У журналистов один критерий — количество посетителей, но ведь если у газеты самый большой тираж, это не значит, что она лучшая или что не должно быть других газет!»

Но теперь времени расстраиваться у Ноевера нет: он все еще погружен в музейные заботы и противостояние с прессой и одновременно думает о новых перспективах. Все обсуждают предложение, которое сделал ему его давний друг Томас Кренц. «В разное время мы обсуждали с Томасом несколько проектов. Нас объединяет страсть к искусству, но у него, конечно, более крупный масштаб, ему нравится ворочать глыбами, меня же интересует содержание».

Что касается предложения о сотрудничестве, то решение еще не принято. Речь идет о целом квартале искусств, который должен открыться неподалеку от Запретного города в Пекине. «Томас Кренц сейчас занимается этим проектом и хочет, чтобы я его возглавил. Пока еще говорить слишком рано — для меня это открытая дверь. Не буду ли я скучать по Вене? — но ведь в наше время, чтобы работать, совершенно необязательно переезжать».