Наталья Семенова

Кузьма Терентьевич Солдатёнков (1818–1901), торговец бумажной пряжей, пайщик текстильных Цинделевской, Даниловской, а также Кренгольмской мануфактур, Трехгорного пивоваренного завода и Московского учетного банка. Филантроп. Употребил огромное состояние на научные, культурные и общественные нужды, организовал некоммерческое издательство, печатавшее книги для народа. Свою картинную галерею завещал Румянцевскому музею, а два миллиона из своего состояния отписал на создание первой московской бесплатной лечебницы для бедных. В 1924 году музей был ликвидирован, Солдатёнковская больница к тому моменту уже четыре года носила имя Боткина, имя жертвователя стерлось с ее фасада, а вскоре исчезло и из памяти потомков.

В Кузьме Солдатёнкове все было необычно. Старообрядец и убежденный западник. Купец, но без многочисленного семейства, а с гражданской женой, да еще француженкой. Клеманс Карловна Дюпюи так и не научилась говорить по-русски, а Кузьма Терентьевич никакого иного языка, кроме русского, не знал, да и на нем-то до самой старости писал плохо. «Я всегда удивлялся, как человек, не получивший образования даже на медные гроши, был так развит», — говорил хорошо знавший его художник Александр Риццони. С образованием у «строителя русской культурной жизни», как называл Солдатёнкова Константин Станиславский, действительно было неважно.

Денег у Солдатёнкова было много, гораздо больше, чем требовалось даже ему, питавшему нескрываемое пристрастие к роскоши

 Солдатёнков родился и вырос «в очень грубой и невежественной среде Рогожской заставы», «еле обучен был русской грамоте и всю свою юность провел «в мальчиках» за прилавком своего богатого отца, получая от него медные гроши на дневное прокормление в холодных торговых рядах». Зато после смерти родителя, при котором и мечтать не приходилось об университетах и заграничных путешествиях, тридцатидвухлетний нувориш с неблагозвучным именем Кузьма (раньше, правда, на старообрядческий манер он писался Козьма) с жадностью принялся утолять жажду знаний. Вот он уже вместе с Иваном Забелиным, будущим создателем Исторического музея, слушает лекции Тимофея Грановского по древнерусской истории. В сороковых годах это имя гремело: «ни один русский профессор не производил на аудиторию такого неотразимого и глубокого впечатления», как Грановский. Он заведовал обучением солдатёнковского племянника и одновременно занимался с великовозрастным дядюшкой. Именно Грановский ввел Солдатёнкова в кружок московских западников и направил эстетические интересы своего подопечного в сторону высокого — русского академизма.

Собирать Солдатёнков начал в 1852 году, на целых четыре года раньше Павла Третьякова, о чем редко когда вспоминают. Представить себе академическую школу без Рима и обосновавшейся в вечном городе русской художественной колонии было нельзя. Поэтому Солдатёнков отправился в Италию. В искусстве будущий коллекционер разбирался слабо, но признаваться в этом нисколько не стеснялся. Один из братьев Боткиных (с Боткиными Солдатёнков был связан через того же Грановского — собрания его кружка проходили в доме Боткиных в Петроверигском переулке), «красавец-турист» Николай — столь меткая характеристика принадлежала Афанасию Фету, приходившемуся мужем Марии Боткиной, — познакомил Кузьму Терентьевича с Александром Ивановым. Солдатёнков немедленно попросил Иванова «принять в нем участие». Вкусу главы русской колонии он доверялся целиком. От автора прославленной эпопеи «Явление Христа народу» Солдатёнкову достались семь работ, включая большой эскиз «Явления», который художник считал более всего законченным, этюд к «Явлению Христа Марии Магдалине» и картину «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора». Кузьма Терентьевич успел застать в живых Карла Брюллова и за две тысячи купить его «Вирсавию». «Мое желание, — писал Солдатёнков Александру Иванову, — собрать галерею только русских художников».

В 1858 году Иванов скончался и главными советчиками коллекционера остались трое, возможно, не самых известных художников, зато самых близких Кузьме Терентьевичу людей. Живший в Риме Александр Риццони, специализировавшийся на сценах из итальянского быта, а также на посредничестве в приобретении произведений искусств, талантливый офортист Лев Жемчужников (брат одного из создателей Козьмы Пруткова) и бывший римский пенсионер, по выражению критика Владимира Стасова, «всеобщий педагог русских художников», профессор Павел Чистяков. «Если бы не Прянишников, Третьяков и Солдатёнков, то русским художникам некому было и продать свои картины: хоть в Неву их бросай», — любил повторять Риццони. Кстати, именно галерея Федора Прянишникова, первого в списке покупателей Риццони, подвигла на собирательство молодого Павла Третьякова. В 1867 году, когда казна купила и передала Прянишниковскую галерею Румянцевскому музею, собрание Солдатёнкова уже считалось видной московской достопримечательностью.

Кузьма Солдатёнков в отличие от скромнейшего Павла Прянишникова был не чужд всевозможным удовольствиям и не считал собирательство своей исторической миссией. Поэтому замечание искусствоведа Яна Брука, что, по сравнению с Третьяковской, Солдатёнковская галерея не могла «претендовать на систему» и осталась лишь «достоянием частного богатого человека», отчасти верно. Действительно, руководящая идея у Солдатёнкова-собирателя была выражена недостаточно четко, поскольку, будучи человеком разносторонним, одной только галереей он не ограничивался. То, что Третьяков делал на ниве собирательства, строя музей национального искусства, Солдатёнков делал на ниве книгоиздательства. Он вкладывал в издательскую деятельность огромные средства: печатал Гончарова, Кольцова, Даля, Шекспира, Диккенса, Гофмана, а также Белинского с Чернышевским; имена последних произносились московскими либералами с особым благоговением.

Денег у Солдатёнкова было много, гораздо больше, чем требовалось даже ему, питавшему нескрываемое пристрастие к роскоши. Он мог дать 86 тыс. рублей серебром на каменный корпус Измайловской военной богадельни (где и по сей день размещается филиал Исторического музея), а потом за 200 тыс. рублей купить у князей Нарышкиных огромную дачу в Кунцеве и задавать, как вспоминал Петр Щукин, «лукулловские обеды и сжигать роскошные фейерверки с громадными щитами, снопами из ракет, бенгальскими огнями». Отписывает 100 тыс. рублей на помин своей души, зато завещает миллион рублей на строительство ремесленного училища и почти два миллиона — на устройство бесплатной больницы для бедных, «без различия званий, сословий и религий». Больницу, построенную на эти деньги после его смерти, назвали Солдатёнковской, но в 1920 году переименовали в Боткинскую. Вряд ли бы Кузьма Терентьевич обиделся, узнав, что ей присвоили имя доктора Сергея Боткина, одного из братьев Боткиных, с семьей которых он был дружен.

При таких неограниченных средствах и опытных консультантах составить коллекцию удалось быстро, меньше, чем за десять лет. Всего было куплено 258 картин и 17 скульптур. Русскую скульптуру тогда мало кто собирал: Третьяков не считал ваяние подлинным, рукотворным искусством, а Кузьма Терентьевич очень даже жаловал.

В его доме на парадной лестнице, ведущей в переднюю в греческом стиле, была установлена мраморная группа Матвея Чижова «Крестьянские дети». Симпатий к ее автору, родоначальнику русской жанровой скульптуры и бывшему пенсионеру в Риме, равно как и ко всем, прошедшим через римскую колонию, коллекционер не скрывал. В залах его особняка висели римские виды Скората Воробьева, «В приемной у Мецената» Степана Бакаловича, «Терраса» Сильвестра Щедрина, библейские сцены Николая Ломтева, итальянские сцены Федора Бронникова и Александра Риццони (Павла Третьякова, вспоминал Алексей Боголюбов, невозможно было уговорить купить картину «на иностранный сюжет», даже несмотря на то, что и автором ее был русский художник). Имен «второго ряда» у Солдатёнкова было предостаточно. Но ведь и Третьяков начинал со «Стычки с финляндскими контрабандистами» Василия Xудякова и «Привала арестантов» Валерия Якоби. Солдатёнков же купил у первого «Римскую Кампанью», а у второго — три исторических жанра, включая «9-е Термидора» и «Шуты Анны Иоанновны». Грановский, несомненно, привил ему любовь к истории: «Сцена из Варфоломеевской ночи» Карла Гуна, «Петр, застающий свою неверную жену с ее возлюбленным» Николая Неврева и прочие захватывающие сюжеты имелись в галерее в избытке. Однако жанровых картин было еще больше. Многие имена забылись еще при жизни собирателя, но в последние годы, при оскудении рынка отечественной живописи, нет-нет да и явится из небытия Яков Капков или Федор Чумаков, наличествовавшие в Солдатёнковской галерее.

Но и верных «попаданий» у Кузьмы Терентьевича было предостаточно. Взять хрестоматийного Василия Перова: «Похороны покойника», «Проповедь в сельской церкви во времена крепостного права», «В холодной» и знаменитое «Чаепитие в Мытищах». Все из первого ряда хитов Государственной Третьяковской галереи. Или, например, Павел Федотов и его «Завтрак аристократа» и «Вдовушка», купленные Солдатёнковым «за очень небольшие деньги», как выразился Петр Боборыкин, у самого художника. Солдатёнковская «Вдовушка», висевшая, как и «Завтрак», в хозяйском кабинете, попала в Ивановский областной художественный музей, а в ГТГ висит авторское повторение, заказанное Третьяковым.

«Если бы не Прянишников, Третьяков
и Солдатёнков, то русским художникам некому было и продать свои картины: хоть в Неву их бросай», — любил повторять Риццони

По привычке мы считаем третьяковскими и «Автопортрет на фоне окна с видом на Кремль» Василия Тропинина, и «Купеческие поминки» Фирса Журавлева, и «Пасечника» Николая Крамского, не говоря уже об идейных реалистах.

Передвижников у Солдатёнкова было немного, но и они имелись: «Молебен во время засухи» Григория Мясоедова, «Сцена у мирового» и «Дьячок» Владимира Маковского, «Преферанс» Виктора Васнецова, авторские повторения картин Николая Ге «Тайная вечеря» и «Христос в Гефсиманском саду». Тема смерти, несомненно, занимала собирателя, иначе, чем объяснить обилие «мертвецких» сюжетов: «Покойник» Василия Перова, «Похороны крестьянина» Константина Маковского и его же «Портрет Александра II на смертном одре», самый «страшный сеанс» в жизни модного портретиста, как вспоминал сам художник.

Более уместно, учитывая, что это все-таки был дом богатого человека, а не публичная галерея, в парадных залах выглядели «Танец среди мечей» и «Оргия времен Тиберия на острове Кипр» Генриха Семирадского, написанные, разумеется, в Риме, равно как и множество пейзажей, не только итальянских, но и исконно русских, Ивана Айвазовского, Алексея Боголюбова, Льва Лагорио, Льва Каменева и Михаила Клодта.

Расположенный посредине Мясницкой улицы дом (теперь он стоит по соседству с домом Корбюзье) Солдатёнков купил, получив наследство. Особняк был ампирным, перестроенным после пожара самим Осипом Бове, но новый владелец решил отделать его по последней моде. Архитектором пригласил Александра Резанова, своего ровесника, вскоре прославившегося построенным для великого князя Владимира Александровича дворца «в стилях» (ныне Дом ученых в Петербурге). Дом московского купца получился не хуже великокняжеского: передняя — в греческом стиле, салон — а-ля Людовик XV, помпейская и мавританские комнаты, столовая с богатой деревянной резьбой во вкусе Возрождения, библиотека и даже домашняя молельня, сводчатый потолок и стены которой расписал «в старом византийском стиле» проживавший при Солдатёнкове художник Василий Раев.

Солдатёнков был человеком своеобычным, сочетавшим в себе самые разнообразные порывы. Старообрядец, он увлеченно собирал иконы. Собирал как «памятники древнего благочестия», поскольку в конце XIX века к древнерусской живописи по-иному не относились. «Колумбом древнерусской живописи» (так называли художника и коллекционера Илью Остроухова. — Артхроника) Солдатёнков не был, но явился одним из учредителей Общества древнерусского искусства при Румянцевском музее. Ценя древнюю иконопись, Солдатёнков положительно относился и к новейшей религиозной живописи, покупал картины на религиозные сюжеты, иногда, впрочем, внося в них коррективы. Лев Жемчужников вспоминал, что художнику Якову Капкову пришлось переписать пальцы крестящейся руки молящейся, «сложив их по-старообрядчески». Своему другу, страстному собирателю икон и ярому противнику академической религиозной живописи Алексею Рахманову, Солдатёнков пытался объяснить, что картина и икона — произведения разной породы, разной художественной цели и их следует не противопоставлять, но судить каждую по ее собственным законам. «Иконе мы поклоняемся, а от картины приходим в восторг», — говорил Кузьма Терентьевич. Невероятно было ожидать такой широты художественного мировоззрения от верующего белокриницкого, крупнейшего из старообрядческих, согласия. Мало кто мог так легко переключаться «от молитвы к жизни светской».

В крошечной солдатёнковской молельне с массой образов и лампад, освещенной единственным окном с цветными витражами, царила полутьма. Комната эта, по выражению Петра Боборыкина, являла своеобразный контраст с остальными покоями, «где западное и русское искусство чередуются в ярких образцах», и только в ней чувствовалась «коренная старая Москва с ее древними религиозными идеями; все же остальное — Европа и европейско-русское искусство, начиная с фасада дома с его греческими лилиями и размерами».

В начале 1880-х, когда популярный беллетрист публиковал в «Вестнике Европы» свои «Письма о Москве», Солдатёнков-собиратель угасал и уже не поспевал за последними течениями. Однако в галерее оказались и Исаак Левитан («Весна — большая вода», 1897), и Василий Поленов, и Сергей Иванов, и Николай Касаткин, и Сергей Коровин (рано умерший брат Константина Коровина), и даже Леонид Пастернак с Василием Переплетчиковым и Станиславом Жуковским.

Действительный член Императорской академии художеств Кузьма Солдатёнков скончался в 1901 году. Данное ему прозвище Кузьма Медичи московский филантроп и покровитель изящных искусств оправдал сполна. Картины, скульптуры, гравюры и библиотеку он завещал Румянцевскому музею, которому в течение целых сорока лет жертвовал по тысяче рублей каждый год. Единственное условие — экспонировать коллекцию в отдельных залах — постарались выполнить, хотя при недостатке места сделать это оказалось крайне сложно. Непроданные книги и права на их переиздание получила Москва. Покровскому собору Рогожского кладбища достался огромный «Спас» Андрея Рублева из Саввино-Сторожевского монастыря и все прочие иконы из коллекции верного прихожанина. Петербургская академия художеств получила крупную сумму на стипендии желающим заниматься изучением искусства Индии и Дальнего Востока, хотя старообрядца Кузьму Солдатёнкова тема эта вроде бы никогда не интересовала.