Елена Федотова
Выход в финал премии Кандинского Аладдина Гарунова (в номинации «Проект года», см. стр. 24) для многих стал неожиданностью. Не каждому специалисту было известно его имя, хотя рожденный в Дагестане художник уже более 30 лет живет в Москве, его выставки проходят редко, да и сам он предпочитает не светиться на тусовках. Всеобщее внимание к Гарунову притянул его последний проект «Зикр». Современный художник-мусульманин — большая редкость не то что у нас, но и в мире. Чем занимается Гарунов? Это мусульманский поп-арт, религиозное искусство или игра на актуальной теме? Об этом, а еще о том, соблюдает ли он запрет на изображение живых существ и как к его искусству относятся сами мусульмане, Аладдин Гарунов рассказал Елене Федотовой.
В: Как вы заинтересовались искусством?
О: Когда я учился в первом классе, то приходил к одному моему дальнему родственнику: он рисовал на школьных учебниках те рисунки, которые обычно рисуют на зоне. Я приходил к нему смотреть эти рисунки, а он их от меня прятал. Пробирался к нему, как в Третьяковку. Для меня это был целый мир. Я поступил в Строгановку, правда, только с третьего раза. Тогда ректором был Захаров, который построил сталинские высотки. Он плохо относился к дагестанцам — один дагестанец так ему пригрозил за то, что его не брали, что он дагестанцев не принимал в институт девять лет. Я поступил только тогда, когда приехала проверяющая комиссия со стороны. Студентом я был не очень хорошим, потому что не ходил на неинтересные мне предметы — историю партии и научный коммунизм. А с меня и не требовали. Думали, что я с гор спустился, и относились ко мне снисходительно.
В: Вам тяжело было терпеть такое отношение?
О: Я с юмором к этому относился и даже подыгрывал им: «Я нэ знаю, да…» И они так и думали. А в общежитии спорить об искусстве я был первым. После того как я окончил институт, начал выставляться как скульптор. Даже сделал скульптуру на тему Отечественной войны в кубистической манере. Ее потом установили под Сергиевым Посадом.
В: Как вы узнали о современном искусстве?
О: Я всегда тяготел к современному искусству. Будучи студентом, записался в библиотеку иностранной литературы и сидел скрупулезно изучал западные журналы, книги. Мне очень нравится период 1920-х годов — Малевич, Кандинский, Родченко. И нравится нью-йоркская школа живописи — Джексон Поллок, Барнет Ньюман, Роберт Мазервел. Искусство, где нет поверхностной красоты, а есть простота, но в этой простоте заключена мощная внутренняя сила.
В: Вы сотрудничаете с галереями?
О: Где-то с 1993 года я начал работать с галереей «Файн Арт». Тогда я уже делал объекты из резины. Они нигде не показывали мои работы, кроме как в самой галерее. За семь-восемь лет у меня было две выставки. Потом получилось так, что уже Музей современного искусства предложил мне сделать персональную выставку. Тогда «Файн Арт» меня не поддержала как художника своей галереи. Я попросил индульгенцию, чтобы найти другую галерею. И попал к Сергею Попову, он меня тогда поддержал. С ним мы несколько лет работали, но его поддержка тоже не была значительной, он меня недооценивал. Когда Музей архитектуры имени Щусева совместно с журналом «Диалог искусств» («ДИ») делал мою большую выставку, Попов от этого дела отстранился, и мы разошлись. Были намерения работать с галереей «Триумф», но они что-то не поделили с Поповым, и отношения не сложились. И я остался на два года без галереи.
В: Вы не публичный человек?
О: Я не тусуюсь. Ментальность у меня другая, я не буду выламываться, стараться нравиться.
В: Как вы начали работать с резиной?
О: Я долго жил в Сергиевом Посаде и случайно на чердаке старинного дома увидел огромный мешок с резиновыми причиндалами от подводной лодки, дюралевые закрутки и прочие подобные вещи. Тогда из этого материала я сделал свои первые объекты. И эта работа сейчас находится в коллекции Московского музея современного искусства. Потом получилось, что я попал на резиновый завод в Сергиевом Посаде, там в советские времена делали дирижабли, и так далее. Я познакомился с директором, она оказалась интересным человеком, понимала современное искусство. И я сделал им скульптурную композицию памяти предыдущего директора, который пропал в годы жестоких разборок: его тогда похитили, да так и не нашли. Скульптура трехметровой высоты из бетона — она свободная, абстрактная. И они мне помогали, я мог свободно брать их продукцию. Некоторое время я творил, но понял, что делать объекты только из резины уже неинтересно. Не хотел повторяться.
В: Чем вам нравится резина?
О: Резина — это черный сгусток краски и формы. Очень емкий материал: в нем есть момент скульптурности, она и мягкая, и упругая. В черном цвете присутствуют все цвета. Резина самодостаточна. В ней есть тайна.
В: А что вы делали после объектов?
О: Потом я начал делать изображения на кусках резины — трафаретные пятна. Сами изображения напоминают пятна от бензина на воде и получаются довольно необычным способом. Например, для своей серии автопортретов Self я фотографировал себя в окне ночью. Там видно, что за окном, что в окне, — я и еще моя мастерская. Получается некое трехмерное пространство. Потом обрабатывал изображения на компьютере — получались такие полуабстрактные картины. Этот проект я показывал во время 2-й Московской биеннале в галерее Попова.
В: Почему вы обратились к теме зикра (исламской духовной практики), сделав одноименный проект?
О: Меня всегда притягивала тайна. Я пытался увидеть в простых вещах множество измерений. Я помню, как наблюдал в горах Дагестана высеченные на камне мистические знаки, а в местах паломничества мусульман — привязанные кусочки ткани с молитвами. Все это меня очень волновало. Сейчас мой основной источник вдохновения — это суфизм в исламе. В моем творчестве я пытаюсь совместить противоположные вещи — духовное и бездуховное. Ковер и резина — тоже противоположности. Резину я взял из нашей обыденной жизни. Мы живем среди резины. Она везде. С резиной у меня ассоциируется развитие технологий и западный прогресс. А обратная сторона резины — это ковер. Ковер отсылает нас к Востоку, к молитве. Обращаясь к этому материалу, я обращаюсь к истокам. Одно соприкасается с другим и возникает жизнь, Бог, истина. Я пытаюсь адаптировать духовное пространство в современную культуру, оставаясь при этом прежде всего художником. Мое искусство скорее духовно-концептуальное. Я соединяю авангард и минимализм с традиционной исламской мистикой. Суфизмом.
В: Чем вам интересен суфизм?
О: С ним связано много переживаний. Все проходит, все меняется, но неизменными остаются вечные темы — рождение, смерть, Бог. Мне важно создать тотальное молитвенное переживание Бога, используя для этого все современные и несовременные средства. В основу проекта «Зикр» заложен ритм. На своих работах я часто пишу слово «Аллах», пишу с ритмической частотой подобно тому, как во время зикра повторяют имя Всевышнего.
В: Вы считаете свое искусство религиозным?
О: Нет-нет. Я не хотел бы, чтобы мое искусство называли религиозным. Потому что это другая ответственность. Жесткое исполнение ритуальной составляющей ислама вытеснит из меня художника. Я потеряю творческую свободу. Я верю сердцем. Не совсем правильно говорить, что я мусульманский художник. Меня волнует чисто художественный момент. Пластическая составляющая моего искусства, начиненная духовным содержанием, и есть цель моего творчества.
В: Какие ковры вы используете для работ?
О: Я беру ковры из самых разных источников: самые простые, которые люди выкидывают, и даже из ИКЕИ, у меня есть и хорошие ковры, настоящие, которые я привез из дома, еще моей бабушки. Но старинный дорогой ковер мне жалко рвать. В доме, где я снимаю мастерскую, работает дворник, знаменитый на весь округ. Он русский, единственный, наверное, в Москве русский дворник. Как-то раз в этот дом должно было прийти какое-то начальство, и он постелил ковер при входе. А я его ночью «одолжил». Он орал утром, я слышал. Виноват я, конечно, но зато я сделал работу, и она теперь в коллекции «Триумфа».
В: Для своего проекта вы сняли зикр на видео. Это не запрещено?
О: Зикр делается всеми суфийскими братствами по-разному. Но суть одна. Повторяют имя Всевышнего, входят в транс, и происходит очищение сердцем. Я снимал зикр в мечети на Новокузнецкой. Его исполняют чеченцы, ингуши и дагестанцы таким способом — они совершают движение по кругу несколько часов, так впадая в транс. Они мне разрешили. В принципе ничего запретного нет. Главное — они попросили, чтобы их не показывали с негативной точки зрения. Многие смотрят на зикр и думают, что там происходит нечто агрессивное. А это настоящие суфии. Но когда объясняешь, людям становится понятно.
В: Как мусульмане относятся к вашему искусству?
О: Когда была выставка в Музее Щусева на международном сайте «Муслим пресс», я стал человеком недели. Все приняли хорошо, кроме одной газеты из Дагестана — «Ассалам». Помню, на выставке в ЦДХ я показывал инсталляцию «Мегаполис» — она была похожа на большой промышленный город из резиновых отходов. И туда пришли чиновники из полпредства Дагестана. Стоит один такой и тычет в мою инсталляцию. «Слушай, — говорит, — а что это такое? Мусор какой-то! И это искусство современное?!» И я начал его подначивать. Говорю: «Да, какой-то придурок сделал из грязи». Стоим, ругаем меня, и тут подходит мой знакомый художник и говорит: «Классная у тебя инсталляция». И этот чинуша покраснел и быстро ушел.
В: Ваши произведения покупают мусульмане?
О: В редких случаях. Они воспитаны на эстетике традиционных искусств. Мусульмане понимают прикладное искусство, искусство ковров, например. Всякое искусство в исламе направлено на восхваление Всевышнего. На эту великую идею. Современное искусство им еще предстоит понимать.
В: Вам мешает, что нельзя изображать человека в исламе?
О: Времена, когда существовала опасность возврата к языческим идолам, из-за чего возник этот запрет, давно прошли. Современный художник, я считаю, может себе позволить делать изображения живых существ.
В: Вы часто ездите в Дагестан?
О: Каждый год. Стараюсь путешествовать по горам, фотографировать. Меня туда тянет, я же родился высоко в горах. Дальше только снежные вершины. Я — горец. Все, что есть во мне цивилизованное, — это от древних цивилизаций. Остальное скорее наносное. А все что внутри — это горское, дагестанское. Но дагестанцы сильно изменились и стали современнее, чем я. Мы, люди, которые живем здесь, порой больше соблюдаем старые обычаи, чем они.
В: Вы чувствуете себя своим среди чужых, чужым среди своих?
О: Это уже мое состояние. Потому что в Дагестане меня еще меньше понимают, как художника. Я оттуда уехал в юности и идеализирую Дагестан во всем. Я патриот. Но им мой патриотизм не нужен. Они пока не понимают современное искусство и не поддерживают его. Поэтому здесь я чужой. Там я уже чужой. Получилось, как говорил Расул Гамзатов, я из села вышел, в город еще не пришел. Я болтаюсь где-то в промежутке по дороге. У меня есть свое понятие обо всех вещах, заложенное моими предками. Это барометр. Я пытаюсь примирить духовную мудрость Востока с материальным прогрессом Запада. Мне нравится все красивое, сильное, мощное.
В: Почему ваши работы покупают нечасто?
О: У меня были проблемы с галеристами. И я не делал работы на злобу дня — социалку или стеб. Многие берут актуальные темы и начинают раскручивать. Но я не буду делать порнохолокост (проект группы «Протез» под таким названием показывался в Галерее М&Ю Гельман. — Артхроника).
В: Наверное, тяжело жить на доходы от редких продаж?
О: Я пытался преподавать год, но когда продались две работы, тут же бросил. Потому что, когда я работаю, у меня не получается настроиться на искусство. Я такой богемный человек, который только искусством может заниматься.
В: Кто покупает ваши вещи?
О: Семь работ купил Музей современного искусства. В Русском музее две работы. У Виктора Бондаренко две работы. У Александра Смузикова две. В Америке и во Франции есть. В Швейцарии. Но эти продажи появились только последнее время.
В: Вы ожидали, что войдете в тройку финалистов премии Кандинского?
О: Я не буду лукавить, я примерно знаю, что делаю искусство, не похожее ни на кого — ни на Западе, ни здесь. Уверенность у меня в себе есть. Но я думал, что существуют подводные течения. Я никого не знаю, никто мне не будет помогать. И я думал, что если все объективно и честно, я попаду.
Я — горец. Все, что есть во мне цивилизованное, — это от древних цивилизаций.
В: Чего вы ждете в будущем?
О: Все, что я делаю, остается закрыто в чулане. Та же резина. У меня уже есть подражатели. Смотрю, в Галерее Гельмана один блох делает из резины, другой развесил резину. А я уже 15 лет это делаю. Вдруг появляются люди, которые позавчера начали этим заниматься, но Гельман такой мощный галерист, что они становятся известными. А я остаюсь в тени своих подражателей. Мне нужны серьезные отношения с серьезной и умной галереей, с которой я смогу плодотворно работать. Если то, что я делаю сейчас, не показать в Дубае, Стамбуле и, конечно, где-нибудь в Европе, потом все это устареет. В Москве я уже задыхаюсь, мне нужно на свежий воздух.
