Юрий Арпишкин
Государственная Третьяковская галерея, Москва 15 марта – 18 мая 2011
Первая ретроспективная выставка Александра Лабаса слегка опоздала к 110-летию со дня его рождения. И в этом факте есть что-то непреднамеренно содержательное. Лабас часто опаздывал в символическом времени. Не успел стать футуристом, хотя подобно старшим современникам живо интересовался техническим прогрессом и механизированной романтикой, не успел стать и полноправным революционным авангардистом, хотя учился у Давида Штеренберга и пробовал свои силы в соответствующей эстетике. Не удалось ему примкнуть и к отряду художников, прославляющих достижения советской власти.
Уверенное пристанище Лабас нашел ненадолго только в ОСТе, объединении крайне размытых очертаний и, несмотря на декларации, неясного идеологического характера. Растерянные современники не нашли ничего лучшего, как назвать Общество станковистов «самой левой из правых группировок».
Хоть в своих предсмертных мемуарах Лабас несколько аффектированно уверял, что «рожден был удивительно точно во времени», и в том, что ему «этот век подходит как никакой другой», нынешнему зрителю, по-видимому, эти откровения мало что могут прояснить. Глядя на его картины и рисунки лучшего периода — 1920–1930-х годов, которые преобладают на выставке, в общем, не всегда с уверенностью можно сказать, где именно происходит все то, что там изображено. Откуда осуществлен «Полет на Луну», где парит «Дирижабль» и куда «Едут» люди в странно препарированном трамвае. Приметы времени, конечно, встречаются на листах и холстах Лабаса довольно обильно, но все они старательно размыты и увидены или издалека, или через какое-то полупрозрачное, но непреодолимое для глаза препятствие.
Таким образом, и пионеров, и физкультурников, и красноармейцев можно вычленить в изобразительной ткани и идентифицировать как идеологические маркеры, только вооружась специальными знаниями. Лабаса интересовали не пионеры и даже скорее всего не самолеты, а впечатления, принципиально не оформленные в законченное высказывание. Объекты он изображал часто с какой-то невозможной точки — мчащийся локомотив en face, самолет откуда-то сверху, фигуры, лежащие на пляже, напротив того, — снизу. Человек в дождевике на фоне Ленинградского вокзала выглядит как участник венецианского карнавала, эскалатор в метро как Вавилонская башня и т. д.
Яков Тугенхольд в конце 1920-х отметил, что «авиажанры» Лабаса — «результат не академических наблюдений художника, а его собственных переживаний — Лабас сам летал и даже падал». Таким образом, критик объяснял неправдоподобие ракурсов и попрание иконографических стандартов. Примерно в том же духе высказывались и гонители Лабаса в середине 1930-х, объявлявшие его формалистом и в конце концов перекрывшие ему на три десятилетия все пути социальной реализации.
Кураторы и устроители квазиюбилейной выставки (среди них организация с ярким названием — Фонд содействия сохранению творческого наследия Александра Лабаса), по-видимому, не согласны ни с Тугенхольдом, ни с партийной печатью. Они поставили перед собой задачу вернуть Лабаса советской действительности. Контекст, который кураторы присоединили к экспозиции, образуют модели самолета У-2, автобуса ЗИС-8 и паровоза. Московские жанровые зарисовки и пейзажи выставлены в сопровождении кинохроники 1930-х годов. Аттракционность, может быть, и не вредит выставке, но не является необходимым условием для постижения художественного феномена Лабаса. Его все же лучше осмыслять без предвзятостей и «вне систем». Так, как он жил.
