Елена Федотова

«Ко мне этот образ имеет весьма косвенное отношение — людям такой нужен, я-то все равно не такой или не только такой, не совсем такой, совсем не такой» — так отреагировал Андрей Кузькин, прочитав готовое интервью. Из этого послания уже ясно, что художник Кузькин чрезвычайно рефлексивный и чувствительный человек. Редкий ныне тип художника — экзистенциалист и, в общем-то, романтический герой. Талант сразу был отмечен профессионалами после первой своей публичной акции, когда он по колено в цементе ходил «По кругу» четыре часа, за что получил государственную премию «Инновация-2008» и был награжден неофициальным титулом «главной надежды русского искусства».

В: Твоей первой громкой акцией была «По кругу», когда ты в течение четырех часов месил ногами цемент. Почему ты выбрал такой мучительный способ вхождения в искусство?
О: Я не выбирал никаких способов вхождения в искусство, просто сделал то, что считал необходимым. Когда я делал эту работу, пытался прожить жизнь со всеми перипетиями и сложностями. А жил я тогда с ощущением постоянного мучения — нужно было делать массу дел, которые делать не хотелось.

И у меня было представление, что многие люди чувствуют то же самое. Например, надо ходить на нелюбимую работу. Я думал о том, что мы все время делаем одно и то же — устаем, стареем и умираем. Человек так устроен, что борется со статикой, со смертью и всегда проигрывает. Единственная надежда заключается в том, что на фоне этой бесконечной и, по сути, бессмысленной борьбы он может прийти к какой-то мудрости, к пониманию того, что имеет ценность в жизни, а что нет.У меня были сомнения, делать ли эту акцию вообще, потому что я понимал, что она может быть интерпретирована не так, как мне бы хотелось, а как конъюнктура. Кто-то все же написал про русское болото. Но потом я не жалел, потому что случились непрогнозируемые, но очень интересные для меня вещи. Оказалось, что чем активней ходишь, тем ходишь дольше. Цемент не застывал на дорожке. Этот момент меня порадовал.

Для того чтобы сохранить какую-то первичную энергию, нужно понимать всю относительность существования арт-мира: 99,9% людей его внутренние проблемы не интересуют

В: Многие твои перформансы связаны с болью: четыре часа ходил в бетоне, восемь часов рисовал одну линию, голый висел в гамаке, веревки врезались в тело. Художник должен страдать?
О: Я с трудом представляю ситуацию, когда у меня все будет хорошо, а я смогу при этом что-то сделать. На мой взгляд, чтобы получилось сильное произведение, ты должен понимать какие-то вещи. Это, конечно, спорно, но когда ты работаешь, невозможно одновременно с этим разговаривать по мобильному телефону, смотреть порносайты и т. п. В страдании есть акт очищения, он важен.

В: Тебе не хотелось сказать в какой-то момент «Все, хватит, я больше не могу!»?
О: Так и произошло, когда я понял, что грохнусь в бетон.

В: Да, но только после четырех часов хождения…
О: Здесь идет речь о собственной честности, нужно понимать, зачем ты это делаешь. Мне не очень нравится слово «перформанс», потому что перформанс — это шоу, и чем больше я вхожу в этот арт-мир, тем больше понимаю, что все существует по законам шоу-бизнеса. И чем дальше, тем сложнее находить в себе честное отношение к тому, что ты делаешь.

В: Твоя первая выставка на «Арт-Стрелке» меня поразила степенью искренности. И я подумала, что тебе будет сложно в нашем противоречивом арт-мирке. Ты не боишься повторить путь Баскиа: он пришел с улицы, живой и настоящий, но в итоге система сломала его?
О: Я буду стараться, чтобы этого не произошло. Хотя это и нелегко, потому что нужно все время бежать впереди паровоза и с каждым разом выдавать все больше энергии. И можно быстро сломаться. Мне, с одной стороны, хочется мудрости, а с другой стороны, я не могу делать одно и то же, потому что сам перестаю верить в то, что я делаю. Для того чтобы сохранить какую-то первичную энергию, нужно понимать всю относительность существования арт-мира: 99,9% людей его внутренние проблемы не интересуют. К слову о Баскиа, я понимаю, что на одном драйве далеко не уедешь. Но острота нужна. И я люблю Sex Pistols. Иногда у меня нет денег, и начинается панковская фаза бухания и какие-то трэшаки. Это состояние, когда тебе нечего терять, — оно иногда бывает очень продуктивно.

В: Сейчас с деньгами стало получше?
О: У меня стали работы покупать. Но я не умею тратить и, когда у меня появляются деньги, не знаю, что мне надо. Я с простыми людьми в деревне, где у меня дом, общался, с пацанами, они соглашаются: когда деньги есть только на пожрать — легче живется, а появляются — сразу все надо, отсюда и напряг.

Я пока не могу сказать, почему эта работа хорошая и она стоит столько, а вот эта чашка, которая стоит на столе, не представляет этой ценности. И поэтому я придумал проект — как реакция на то, что мои работы покупают, и на относительность цены искусства. Проект заключается в том, что все вещи, которые есть в мастерской, включая работы и мусор, будут заварены в металлические ящики с тем, чтобы их невозможно было вскрыть. Пока я думаю о сроке — минимум 28 лет. Пускай покупают ящики.

В: Твой первый галерист Ольга Лопухова называла себя «кузькиной матерью», а кем она была для тебя?
О: Она была одним из немногих людей, с которыми можно было нормально разговаривать об искусстве. Таких людей очень мало. Она просто любила людей — меня и других. И художников ценила больше, чем то искусство, которое они делали. Помогала, деньги какие-то давала, когда их совсем не было. В ней была любовь к жизни, приятие ее во всевозможных проявлениях. Когда Оля умерла, я придумал перформанс, который потом показал на Берлинской биеннале: я был выбрит начисто во всех местах, и меня расписали названиями болезней на латыни в тех местах, которые эти болезни поражают. И я такой исписанный, как медицинский справочник, просто лежал на подиуме под плексигласовым колпаком с дырками для дыхания.

В: Ты знаешь, в каких коллекциях есть твои работы или ты за этим не следишь?
О: Не так чтобы очень внимательно слежу. Свиблова купила со «Стрелки» одну работу. Мэтью Боун купил у меня семь планшетов с первой выставки, но это отдельная история — прямо анекдот. Он купил у меня работы и исчез на пару лет. И когда я был на Берлинской биеннале, звонит Мэтью и говорит, что хочет выставить их, я согласился и уехал. И тут приходит SMS: «У нас катастрофа! Твои работы случайно вместе с мусором выбросили на помойку. Мы спохватились через пять дней после этого, кинулись на мусорный завод, предлагали большие деньги, но у них все перерабатывается в течение двух дней». Мне очень понравилась эта история, поскольку она отражает то, о чем я часто думаю. В результате в его галерее отрылась выставка без моих работ. В центре была свалена куча мусора, а на стенах висели семь пустых рамок. А Мэтью сидел в углу как смотритель, плюс там вставлен список этих работ и его SMS.

В: Галеристы не обивают пороги?
О: Со мной страшно работать, потому что я непредсказуемый человек. Не в смысле поведения, а в смысле того, что я делаю разные вещи. А галеристам важны бизнес-стратегии, чтобы художник делал одно и то же, чтобы это можно было раскрутить. Для меня важно самому что-то понимать. А работы — это не самое главное, работы — это путь. Были разные предложения, первое от Владимира Овчаренко. Еще до «Инновации». Мы с ним разговаривали и не сошлись в позициях. На сегодняшний день я работаю с Наташей Тамручи.

В: Ты был одним из обитателей сквота в Хохловском переулке. Как тебе опыт сквоттерства?
О: Это не был сквот в обычном смысле, там люди платили деньги за мастерские. Первым там обосновался Тимофей Караффа-Корбут, потом подтянулись остальные. Меня привел Хаим Сокол. Я не жил там постоянно: приходил, когда меня звали, участвовал в выставках. А по жизни я все равно парень с другого района. Потом Хаим позвал ребят из ИПСИ (Институт проблем современного искусства или т. н. Школа Бакштейна. — Артхроника), где он учился, и через месяца три после первой выставки туда въехали Жиляев, Трушевский и компания.

В: Ты появился в искусстве одновременно с поколением художников, которых окрестили «новыми скучными» — их искусство довольно интеллектуально и формализировано. Почему ты отбился от коллектива, не стал «скучным»?
О: Потому что я не учился в Швеции, наверное. Эти ребята учились у Бакштейна (откуда в школу современного искусства в Гетеборг посылают учиться. — Артхроника). Я же пришел с улицы, за пару дней обошел все известные мне на тот момент галереи и в том числе ГЦСИ. И первым профессионалом, обратившим внимание на мои работы, была Даша Пыркина из ГЦСИ — они ей понравились, и она мне что-то важное посоветовала, а потом пригласила поучаствовать в молодежной биеннале. Параллельно началось наше общение с Хаимом. Наше одновременное появление со «скучными» — скорее совпадение.

Со многими из них я общаюсь дольше, чем с остальными. Но объединять их всех в «скучные» неправильно, невозможно сравнивать Жиляева и Сокола. Просто мы попали в одну обойму. Есть ряд людей, которые отучились в ИПСИ, и они между собой похожи. Их пластика похожа. И похожа на то, что делают в Европе. Они насмотрены западным трендовым искусством и видят в этом новый авангард. «Новых скучных» в шутку называют «группа «шведская стенка» (за использование в объектах советской мебели. — Артхроника): это в основном Жиляев и девушки — Саша Сухарева и Аня Титова. И хотя мне в принципе нравится то, что они делают, но я считаю, что подобного рода искусство может выглядеть свежо только в рамках нашего узкого контекста.

В: Не хочешь заниматься «составлением полочек»?
О: Я в это не верю. Я не настолько умный, чтобы нагружать то, что я делаю, теоретическими и социально-политическими категориями. Для меня привязка к политике —очень стремная штука, я мыслю другими категориями. В основе моих размышлений лежат скорее экзистенциальные вещи. Однако сейчас я понимаю, что чистый экзистенциализм — тоже тупиковый путь. На мой взгляд, основания собственной деятельности можно искать только в привязке к самым общим вещам, общечеловеческим принципам.

В: Участие в выставке «Модерникон» в Турине, где ты показывал своих «Героев левитации», дало какие-то бонусы?
О: Мне стали приходить предложения от итальянских галерей, спрашивают, какие у вас еще есть скульптуры — мы хотим скульптур. В какой-то газете даже назвали «известный скульптор»… Какой я, бл..ь, скульптор, извините за выражение! Я не думаю, что мне было бы всю жизнь интересно заниматься скульптурой. Пластические поиски меня не очень вдохновляют. Может, я не прав и когда-нибудь я это пойму. Там было мощное чувство и высказывание, которое казалось мне достаточно точным относительно той страны, в которой мы живем или, возможно, жили раньше.

В: Что ты имеешь в виду?
О: Я пытался объединить музыку Янки Дягилевой, «Гражданской обороны», Александра Башлачева, жизнь в деревне за 400 км от Москвы, куда едешь на старом «Икарусе», внутри которого воняет бензином, а окно заделано картонкой; куда ведет бесконечная дорога, покрытая бурой кашей снега, и 8 часов смотришь на серое низкое небо, а кругом деревянные избушки, стоящие абсолютно случайно на этой земле, и люди, всюду люди — все это было в моей жизни…

В: Многие твои работы обращены к отцу, ты думаешь о том, понравилось бы ему то, что ты делаешь?
О: Бывает, я об этом думаю. Но я не настолько сентиментален, чтобы говорить, что это мой идеал. Когда он умер, мне было три года, но сам факт его ранней смерти сыграл свою роль в том, что я в какой-то момент занялся искусством. Смерть близких людей — это ужасное событие, но она ставит точки. Ты лучше становишься, приходит понимание, как надо жить и чего делать не надо, потом ты об этом забываешь и опять начинаешь херней заниматься. Искусство в конечном итоге должно быть обращено к человеку. Мне кажется, в этом и есть его смысл — делать людей лучше, добрее… Я такие банальные вещи говорю. Я просто все время думаю, зачем я что-то делаю. Людей можно заставить чувствовать все что угодно, есть технологии — можно вызвать слезы. Другое дело — зачем. Когда я работал недавно в Вене, моя напарница спросила: «Ты не боишься быть банальным?» С одной стороны, боюсь, с другой — не боюсь, кто-то должен быть банальным. Но я не думаю, что все, что я сейчас сказал, — истина в последней инстанции. Я формулирую то, о чем думаю, не в словах, а в работах. Янка Дягилева, например, никогда не давала интервью. Говорила: «Ну я же могу соврать, передумать, а люди поверят…» Мне кажется, что этой боязни случайно соврать всем сильно не хватает. А потом еще у «АукцЫона» была песня с припевом «…я все врююю, зачем я все врююю».