Бернхард Шульц, арт-критик, редактор газеты Der Tagesspiegel, Берлин

Я давно не был в Музее исламского искусства в Берлине. Мой путь на какую-то очередную выставку лежал через Пергамский музей, в котором и находится Музей исламского искусства. Пройдя мимо витрин с керамикой, я оказался в зале ковров, где обнаружил группу школьников. Это были исключительно девочки, скорее всего турчанки, и сопровождала их учительница, ее голова была покрыта платком. Разложив перед собой альбомы для рисования, школьницы старательно копировали узор одного из самых больших ковров, одного из тех, что висели на  стене, — крайне сложное задание для восьми-девятилетних детей. Просто немыслимо сложное. Но они изо всех сил старались его выполнить и преуспевали в этом, надо сказать.

Журналисты оказались
охвачены почтительным восторгом — может, оттого, что не понимали, в каких терминах следовало описывать увиденное. Или потому, что им пришлось вглядываться в экспонаты, а не прогуливаться рядом с ними?

Увиденное заставило меня задуматься. Потребовалось какое-то время, прежде чем я пришел к выводу, что культурные различия проявляются уже вот в таком раннем возрасте. Стали бы немецкие дети столь усердно срисовывать узор ковра? Они вообще смогли бы его как следует разглядеть? После того как случился так называемый иконический поворот в западной визуальной культуре, способен ли кто-то понять, что представляет собой абстрактный сюжет, если даже не брать во внимание его скрытые смыслы. Наше сознание уже настолько привыкло к легким для восприятия картинкам, в которых смысл лежит на поверхности, что в исламских абстракциях нам видится не более чем орнамент.

Голоса директора Музея исламского искусства и здоровяка-коллекционера британско-ру­мын­ского происхождения, чье собрание теперь можно будет увидеть в Берлине, вернули меня к реальности. Коллекция Эдмунда де Унгера, более известная как коллекция Кейра, считается одним из самых богатых частных собраний исламского искусства в мире. Берлинский музей, в свою очередь, имеет репутацию старейшего мирового собрания исламского искусства, он был основан в 1904 году. Кроме того, он обладает одной из самых представительных коллекций, включающей даже фасад раннеисламского святилища, из тех, что находили в пустыне. Сейчас вряд ли удалось бы пополнить таким фонды музея.

Один из самых интригующих экспонатов, принадлежавших Кейру, — латунный кувшин из Мосула (территория современного Ирака), датированный 1242 годом. В его оформлении соседствуют мусульманские и хрис­тианские мотивы, орнаменты и изображения святых. Заглянув в каталог, я выяснил, что в XIII веке в Мосуле было сильно христианское меньшинство, и даже исламские правители относились к христианской иконописи с уважением.

Культурный обмен? Сегодня это выражение широко используется политиками, которые скрывают за ним беспомощность перед тем, что политолог Сэмюэль Хантингтон определил как «столкновение цивилизаций». Эта конфронтация — кто-то может назвать ее обменом — случилась и в Берлине. За день до открытия выставки Кейра в Мартин-Гропиус-Бау, бывшем берлинском Музее прикладного искусства, открылась выставка двухсот пятидесяти  предметов из коллекции строящегося Музея Ага Хана в Торонто.

Выставленные предметы вовсе не должны были после­до­вательно иллюстрировать исто­рию исламского искусства. Напротив, они поражают посетителя, экспонат за экспонатом, своей чистой красотой. Это красота, которая не зависит от содержания в отличие от известных примеров западного изоб­разительного искус­ства, иллюстрирующих биб­лей­ские сюжеты или восхваляющих повелителей мира и их великие дела.

«Ну что, ты уже профи?» — шутил надо мной коллега, пока я с пристрастием вглядывался в каждый объект. «Нет пока», — бормотал я, вспоминания, как двумя неделями раньше оказался в Дрездене. Там для публики открыли простоявшую 70 лет запертой «Турецкую комнату» в городском замке. В комнате выставлены артефакты Оттоманской империи, великого соседа, главного врага и в то же время главного торгового партнера христианской Европы.

Большинство дрезденских экспонатов были преподнесены в дар германским правителям другими правящими домами Европы и оттоманскими властителями, многие были приобретены через посредников, торгующих предметами искусства. Последнее — немаловажная деталь, поскольку она подтверждает глубокий и искренний интерес, который саксонские правители и, если брать шире, европейская знать питали к объектам исламского искусства. На самом деле большая часть коллекционного оружия, как, впрочем, и фарфор, и металлические изделия, была изготовлена для западноевропейского рынка с учетом европейских вкусов.

Открывшаяся в дрезденс­ком замке «Турецкая комната» с ее столь узнаваемым интерьером из «1000 и одной ночи», несомненно, обречена на успех. Дрезденская коллекция с двадцатиметровым шатром султана посреди экспозиции не лучшая, но красивейшая в своем роде.

Во время пресс-показа «Турецкой комнаты» мои коллеги-журналисты неожиданно оказались охвачены почтительным восторгом — может, оттого, что в отличие от выставок западного искусства здесь они не совсем понимали, в каких терминах следовало описывать и классифицировать увиденное? Может, потому, что им пришлось действительно вглядываться в экспонаты вместо того, чтобы прогуливаться рядом с ними? По крайней мере со мной было именно так.

Ну и как будто в дополнение ко вполне уже раскрытой теме исламского искусства на моем рабочем столе появился пресс-релиз, анонсировавший серию лекций под общим названием «В ярости: Ислам и Запад». Вот что, видимо, раскрывало суть выражения «столкновение цивилизаций», а вовсе не те добродушные выставки для нас, космополитов. Лекции проходили в Доме мировых культур, берлинской институции, основанной незадолго до падения железного за­навеса, истинном плоде лефтистской идеологии: все иностранные культуры почитаются ими как помогающие нам избавиться от нашей ис­торической неполноценности.

В серии лекций речь шла о ярости и ненависти, исходящих от обеих сторон, и об исламофобии, и об исламском негодовании в связи с «западными анклавами счастья», о которых говорил швейцарский социолог Жан Циглер. Но разве таких анклавов нет, скажем, в Заливе? Или разве не украшают они свою повседневность западной культурой, возводя по франшизе гуггенхаймы и лувры?

Да, все это весьма путано. То, на что в музеях и на выставках вроде берлинской мы смотрим как на предметы чуждой нам культуры, оценивая их исключительно с художественной точки зрения, люди с другим культурным бэкграундом воспринимают как сакральные вещи. Красочные рукописи для этих зрителей — прежде всего страницы Священного Корана, в то время как мы, представители западной цивилизации, всматриваемся в  иллю­стрированные писа­ния, не отдавая себе отчета в  их религиозной значимости.

Осматривая экспозицию кол­лекции Музея Ага Хана в Мартин-Гропиус-Бау, я остановился перед глиняным сосудом с надписями арабской вязью. Мне просто хотелось заполучить его. Владеть им. Смотреть на него в любое время, просто потому, что он так напоминает эстетику Баухауса, которую я очень люблю. И мне все равно, что на нем написано. Меня интересуют абстрактные буквы, а не их значение. Хотя на этом сосуде, датированном 900 годом, значится всего лишь «Да благославен будет обладатель сего», но все равно я предпочитаю форму, а не содержание. Это то, что исламское искусство должно дарить западному глазу просто ради его услады.