Григорий Ревзин, специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ»
Многие полагают проблемой современного искусства то, что оно никому не нужно. Хотелось бы решительно выступить против этого ошибочного мнения. Потенциальная потребность в произведениях современного искусства в России грандиозна, я оцениваю ее от полумиллиарда до полуторамиллиардов произведений. Мне кажется, нам необходимо осознать эту колоссальную общественную потребность.
Пустуют 50 миллиардов квадратных метров площади. И все это нужно превратить в музеи современного искусства
Прошлым летом мы оказались в Китае с философом Олегом Генисаретским на всемирной ЭКСПО. Темой ЭКСПО была «Лучший город — лучшая жизнь»: разные страны рассказывали, какими будут города будущего, как люди будут общаться, питаться, не выделять отходов и не расходовать энергию зазря. Я с интересом изучал передовые опыты, Олег Генисаретский, напротив, нашел то, чего нет. А именно, что во всех версиях современного города отсутствует человек труда. Я сначала связал это высказывание с возрастом Генисаретского и решил, что он ищет человека труда по старой советской привычке, но потом, сопоставив это с его совершенно антисоветским прошлым, подумал, что это вовсе не советский штамп, а, напротив, самое важное наблюдение. Идеальный город будущего труда не предполагает.
Это вовсе не абстрактное соображение, а, напротив того, самое что ни на есть конкретное. Кризис кончился, девелопмент просыпается, а в Москве больше строить нельзя, потому что мэр Собянин инвентаризирует наследие мэра Лужкова и борется с перегибами. Так получилось, что в последнее время девелоперы сплошь строят подмосковные деревни, поселки и города. И каждый раз, когда приходится читать программы этих городов, обнаруживаешь, что чего-то не хватает. Вот тут жилье, и вот там жилье, и вот здесь жилье, и понятно, что вот они везде тут живут, но совершенно непонятно, что они делают. Никаких следов производств и вообще какой-либо работы, и никакой возможности даже придумать, какая бы тут, в поселке на тысячу семей, способных купить себе дома по триста-пятьсот тысяч долларов, могла быть работа.
Это проблема, потому что из одного жилья город получается какой-то малоинтересный, очень все однообразно, и люди не берут дома. В связи с этим программы усложняются, и в городах появляются разные развлечения и удовольствия. Кто-то строит город вокруг школы, кто-то использует конно-спортивную базу, спа, есть замыслы поселений вокруг концертных залов — мысль бьется.
Чего только нет, но о труде и речи быть не может. Он как-то бессмысленен.
Если говорить в строго аналитической манере, то следует признать, что современный город — это город потребления, и в забеге девелоперов в борьбе за покупателей недвижимости сегодня выиграет тот, кто придумает образ этого города. Но в строго аналитической манере говорить не получается, потому что всех внутренне съедает беспокойство, что если совсем не трудиться, то ведь откуда деньги?
«Артхроника» — не то место, где стоит рассуждать о том, как это возможно экономически. Давайте просто примем, что почему-то труд оказался больше не нужен. Я хотел бы обратить внимание, что это вовсе не только свойство новых городов. В 2009 году Сергей Чобан делал архитектурную биеннале в Венеции, где занимался проблемой, что делать с фабриками в провинциальных городах. Он отталкивался от той очевидной вещи, что там, где эти фабрики есть, они стоят и не понятно, что с ними делать. И хотя Чобан пытался найти разные решения, по правде говоря, ничего, кроме музеев современного искусства, сделать в этих фабриках не получается.
Музей как просвещенческая институция — это последствие уничтожения феодального, дворянского начала. Дворцы, замки и усадьбы утрачивали свою функцию и постепенно превращались в музеи. С фабриками происходит ровно то же. С наступлением постиндустриального общества пролетариат отходит в прошлое, и фабрики превращаются в музеи. Но дело не только в функции. Дело в стыде.
Музеи собирали в себя то, что связано с дворянским образом жизни и мысли. Портреты предков, пейзажи, высокие образцы античной и библейской истории. Буржуазная Франция или Германия в своей повседневности были далеки от дворянских идеалов и испытывали вполне понятный стыд по этому поводу, сетуя на то, что представления о благородстве и чести прискорбно забыты обывателями. Музеи оказывались своего рода ритуалами приобщения к той высокой подлинной культуре и этике, которые отсутствовали в жизни. Больше того, XIX век стал производить искусство специально для этих музеев, компенсируя нехватку высоких образцов мысли и чувства.
Это я все о фабриках и о пролетариате. Исчезнувший пролетариат оставил нам в наследство трудовую этику. Эта этика связана с идеями труда как спасения и проклятия, предназначения и наказания. Нормой жизни полагается чрезвычайная скудность, малая образованность, узость жизненного горизонта, однообразие впечатлений. Важным является вопрос и о врагах, которые ввергли человека в проклятое существование. Тяжесть жизни компенсируется сугубо городскими формами досуга — пьянством, наркоманией, низменной похотью, бытовой агрессией и преступностью, но при этом этика предполагает, что и сам досуг греховен как отвлечение от труда, и ответственность за его низменные формы несут опять же враги, эксплуататоры. Таким образом, возникает концепт безгрешного грешника, страдающего вследствие греховности эксплуататоров, и мечта об освобождении труда от тех, кто его организует и пристраивает его результаты.
Эта этика прямо противоположна обществу потребления, основанному на гедонизме и дружелюбии. Здесь нет места узости, напротив, в современной экономике конкурируют разнообразия, изощренности, качество досуга. И нет ничего естественнее, чем обличать общество современных потребителей с позиций тяжелой жизни пролетариата, как она описана у Горького или Золя.
И это к вопросу о фабриках и музеях. В России около четырехсот городов с заброшенными фабриками. Сюда следует добавить еще и военные склады, арсеналы, портовые сооружения. Это что-то в районе 50 миллиардов квадратных метров площади. И все это нужно превратить в музеи современного искусства, отчего я и говорю о необходимости изготовления от полумиллиарда до полуторамиллиардов произведений.
Кто все это произведет? Проблема серьезна. Вопреки мнению некоторых теоретиков, видящих в современном искусстве буржуазное начало, я полагаю, что качественное сродство современного искусства с этикой пролетариата несомненно. Тут тебе и узость жизненного горизонта, и малая образованность, и однообразие впечатлений, и пьянство, наркомания, сексуальные перверсии. Мы знаем, какой продукт нужно производить, чтобы наполнить заброшенные фабрики аутентичной продукцией, которая могла бы служить горьким упреком современному обществу потребления. Но количество! Производство такого количества произведений для современной России — это утопия.
Выхода два. Это или активный импорт, или переход на позиции производства современного искусства в промышленных масштабах. Но импорт делает нашу духовную жизнь зависимой от зарубежа. А тут как нельзя лучше подходят как раз фабрики. Николай Полисский уже показал нам, как использовать для производства искусства формы сельскохозяйственных артелей, и его крестьяне с успехом наводнили страну и зарубеж произведениями ленд-арта. Однако в силу происхождения это искусство не чуждо известной гармонии и пасторальности, в нем мало социального протеста, обличения, что справедливо ставили в вину Полисскому критики. Художников следует отправить в цеха, на заводы, чтобы они на станках производили примеры народных страданий, а критиков приставить к ним на манер ОТК. И тогда постепенно фабрики смогут стать музеями, приобщающими к той высокой подлинной культуре и этике, которые отсутствуют в нашей потребительской жизни.
Конечно, есть вопрос о том, кто это все оплатит. Но в конце концов мы слабо себе представляем, кто в итоге оплатил создание музеев XIX столетия. Иногда это было государство, иногда частные коллекционеры — это не так важно. Они оставили память потомкам. И мы оставим свою.
