Елена Федотова
«Наш святой», — галерист Дмитрий Ханкин, представляя Максима Ксуту, нежно приобнял его за плечи. В облике Ксуты и правда есть что-то, напоминающее служителя церкви: прическа монастырская, худоба благородная, тонкие длинные пальцы, сложенные в благостном жесте, кроткий взгляд. Да и в искусстве его видится что-то мистическое, какое-то тайное знание, тайнопись. Глядя на благообразного Ксуту, и не скажешь, что в тихом омуте водятся грехи юности: когда-то он играл хеви-металл и рисовал картинки в стиле жесткой эротики. Почти как на исповеди чувствовала себя, беседуя с художником, Елена Федотова.
«Я ОЧЕНЬ РАССТРОИЛСЯ И ПЕРЕСТАЛ ЗАНИМАТЬСЯ РУКОТВОРНЫМ ФИГУРАТИВНЫМ ИСКУССТВОМ»
В: Подозреваю, что в юности вы были хиппи…
О: Нет, что вы! Я играл тяжелый рок. В Измайлове был такой тусовочный треугольник, куда приезжали неформалы пить вино. Я наблюдал за андерграундом со стороны, не входя в него. Меня это не впечатляло, потому что я такой замкнутый парень, а там должны все быть нараспашку. Я поэтому ушел в тяжелую музыку, играл на гитаре в нескольких местных группах что-то похожее на «Моторхед». Но это скорее игра гормонов была.
В: Но окончили при этом Авиационный институт имени Циолковского.
О: Я по образованию металлофизик, работал над сплавами для самолетов, которые вылетают в стратосферу. Самое интересное, что структура металла неоднородна и похожа на абстракции Джексона Поллока.
В: И как вас в искусство занесло от тяжелых металлов?
О: Так это в тяжелые металлы меня занесло случайно. Я просто не хотел идти в Афганистан, в армию. У меня довольно просто получилось поступить в институт. А рисовал я всегда. У меня и тетка художница, отец отлично рисовал. И мой тесть, и мой двоюродный брат (Гор Чахал) — все из художественной среды. В 14 лет я осознал, что искусство — это мой путь к свободе. Я даже начал делать объекты, не зная ни теории, ни истории искусства.
В: Вы ведь сначала работали с галереей Айдан Салаховой?
О: Когда я начинал, галереи можно было по пальцам одной руки пересчитать. Я захаживал в Первую галерею, потому что у брата там были выставки. Потом Айдан сама предложила мне сделать выставку, увидев какие-то мои работы. Хотя первый опыт был, можно сказать, неудачным. Мою первую выставку «Танец, любовь, чистота» разгромил критик Панов, которому показалось, что, кроме мастерства, за этим проектом ничего не стоит. Там была не то чтобы порнография, но такая эротика жесткая. Маленькие акварели. Я из-за этого очень расстроился и перестал заниматься рукотворным фигуративным искусством.
В: В какую сторону от фигуратива вы двинулись?
О: Я плавно начал переходить к абстракции. Первый такой проект назывался «Космоскопия». Когда появился интернет, я получил доступ к сайту NASA и долго, целый год разглядывал фотографии туманностей. Вдруг в некоторых я нашел лица. Это был 1994–1995 год. И друзья мои позволили на каком-то современном оборудовании вывести эти кадры в печать. Но это сложно продавалось. Удалось продать всего лишь одну работу, которая окупила фуршет. Кормиться я не мог с искусства и работал как промдизайнер.
В: Перспектив вообще не было?
О: Какое-то серьезное внимание к моей персоне началось с проекта «Небесная каллиграфия». Это были светящиеся свитки в лайтбоксах, в которых тексты накладывались так, что в них появлялись человеческие фигуры. Айдан повезла их сначала в Нью-Йорк, а потом эти работы поехали в Испанию, в музей на Канарских островах, на выставку, где выставлялись вместе с работами Марины Абрамович и Билла Виолы, которые для меня большие авторитеты.
В: Почему же вы расстались с Айдан?
О: Мы проработали одиннадцать лет, а потом я предложил Айдан сделать выставку работ со священными текстами, но ей это показалось неинтересным. Несколько уже сделанных работ из этого проекта заметил на «Арт Москве» куратор «Триумфа» и предложил осуществить его у них. Я согласился, поставив в известность сотрудниц Айдан-галереи (хозяйка была в отъезде), не сомневаясь в том, что проект будет совместный. Проект был запущен в производство и проинвестирован «Триумфом». Он назывался «Изгнание из рая». К сожалению, совместной работы двух галерей и одного художника не случилось… Айдан поставила меня перед выбором, и я его сделал. Я очень боялся за проект и инвестиции. Для меня вложенная сумма была просто космическая. Было очень страшно и ответственно. Это действительно было мое изгнание из рая.
«Я НАЧАЛ ЧТО-ТО КАЛЯКАТЬ. ПОТОМ УВИДЕЛ, ЧТО В ЭТОМ ЧТО-ТО ЕСТЬ»
В: Помимо личного, все-таки из какого рая произошло изгнание?
О: Это изгнание из нематериализованного. Это рай, сотканный из слов. Эфир. Материализация эфира произошла в тот момент, когда появилось тело. И ушел человек из этого рая в жизнь, где существует война, голод и прочие несовершенства. Наблюдаешь, как меняется мир, любви больше нет. Может, я старый стал, но все больше думаю о несовершенстве нашей жизни. По-моему, мир близок к апокалипсису. Никто ни во что не верит. Вот что плохо. Я понимаю, что и я несовершенное существо. Нет ни безупречности, ни воли достаточной, картина невеселая.
В: Как возникла тема автоматизма? В проекте «Автоматическое письмо» вас вдохновил метод Бретона?
О: Нет, меня поразил Сай Твомбли, выставку которого я увидел в Лондоне в Тейт Модерн. Люди часами сидели и разглядывали вещи, похожие на детские рисунки. Меня это взволновало, и мне захотелось приблизиться к абстракции, плавно связать каллиграфию и образы. И я начал что-то калякать. Потом увидел, что в этом что-то есть.
В: Для вас текст первичен?
О: Сложно сказать. Ведь слово было в начале, и Господь создал существо из осколков слова.
В: Какие тексты вы использовали в этой работе? Кажется, это что-то на арабском.
О: На самом деле это имитация, несуществующий язык. Проект пришел как озарение и был сделан на одном дыхании. Я имитировал некую историю, которая то ли прошла, то ли будет. Там даже есть некий сюжет, есть персонаж, архитектура. Это что-то между сном и реальностью, когда путаются образы и звучит диалог.
В: Но почему ваше бессознательное рождает именно религиозные образы, там видится Дева Мария, какие-то соборы вроде собора Святого Петра?
О: Это ваше воображение дорисовывает. Нет там религиозных образов, это просто барышни какие-то. И вовсе не соборы. Это Баальбек, который я увидел в пять лет примерно. Я много путешествовал, прожил в Ливане 5 лет. Еще был в Сирии, Турции, куда меня возили дед с бабушкой. Это абсолютно личный проект.
В: Вы входили в транс?
О: Да я постоянно в трансе нахожусь. Я в метро не могу ездить, чувствую себя в противотоке. Когда прихожу в мастерскую, я и так в полной прострации. Никаких веществ не нужно. Зачем? Изменение сознания доступно. Я с 14 лет меняю сознания. С тех пор, как прочитал «Жажду жизни» Ирвинга Стоуна про Ван Гога. Его личность для мне очень важна.
В: Вы даже чем-то похожи…
О: Не дай бог по судьбе, не хотелось бы погрузиться в сумасшествие. Он только сейчас мне раскрылся, и я понял, что такое экспрессивность в живописи. Уверен, он не мог писать иначе, личность и живопись — одно целое.
В: Чем вам интересна техника каллиграфии?
О: Это от любви к Востоку. Я всегда любил писать, получалось красиво. Даже переписывал церковные книги в детстве. У меня была книжка — учебник для сельских приходских школ 1914 года. Почему я переписал книгу, сейчас невозможно объяснить. Но благодаря этому я одно время легко читал церковнославянские книжки. Меня вдохновляет каллиграфия. Ведь текст — он как река струится или как музыка. Я пытался недавно все это повторить, но не получается. Знаете, наступает момент, когда ты во все это веруешь. Тогда все получается безупречно.
В: И все-таки кажется, что ваше «автоматическое письмо» — это какая-то тайнопись. Вы хотите быть непонятным?
О: Нет, это же просто абстракция. Я вообще не сноб, мне как раз всегда хотелось быть понятным. Не всем, а тем, кто приходит ко мне поговорить. Для меня искусство — это язык коммуникации.
В: Вы мистик?
О: Да, я верю в мистику, что мало у кого находит понимание. Кругом одни материалисты-диалектики. Когда друзья увидели мои картинки, где библейские персонажи по именам были названы, то недоумевали: мол, ты же ученый, какие еще библейские персонажи, их ведь не существует. Но кто может утверждать обратное? Даже Эйнштейн, величайший ученый, и тот верил в Бога. Я раньше любил Кастанеду, ацтеков, шаманизм. А сейчас склоняюсь больше к христианскому мистицизму. У меня был один проект, назывался «Чудесная уверенность» — большие белые светящиеся холсты с толстым багетом в виде подставки. Я верю, что образы на чистых холстах обязательно появятся через несколько десятков лет. Как на иконах мироточение. Для этого важен контакт зрителя и произведения.
В: Художник — это медиум?
О: Да, на сто процентов. Посредник между будущим и настоящим. Но чтобы быть четким инструментом, нужно быть безупречным абсолютно.
В: То есть гений и злодейство несовместимы?
О: Они совместимы, но для меня важно, чтобы личность была достойной. Я сильно переживаю, если понимаю, что художник, как человек, — говно полное.
В: В вашем электронном дневнике я прочитала, что в детстве вам снилось, что вы старец. Это правда?
О: Мне всегда нравилась старость, опыт, повадки стариков. В этом есть какая-то тайна. Когда я был маленький, перевоплощался в старичков, не знаю почему. Любил бороду наклеивать. Скрыться. Я не ощущал радости от того, что я молодой. Меня и в институте звали дедушкой. Я до сих пор люблю старость. За образность, колоритность, ощущение живописности — рембрандтовские старики так прекрасны. Сергий Радонежский — один из любимых моих старцев.
В: Вы религиозный человек?
О: Я верующий, но не безупречный. Не соблюдаю ритуалов. Я не могу любить ближнего своего, потому что вспыльчивый и гневливый. Это большой грех.
В: А ваше творчество религиозно?
О: Вероятно, но в не христианской традиции. Каждодневное служение идолу в виде произведения. Или странной своей истине, которая не истина. Вот в дзене поиск истины проходит через методическое бесконечное повторение. И потом в конце концов откроется дверь, в которую ты стучишься.
В: Вас интересуют деньги и слава или это тщета мирская?
О: Я точно знаю, что если человек методически каждый день вкладывает энергию, то она никуда не исчезает. Это закон сохранения энергии, сколько вы вложите, столько и получите. Есть некоторые амбиции. Хочется признания. Поехать в Нью-Йорк, открыть выставку. Но это из области фантастики. Сейчас я уже знаю про высшие степени посвящения в мире искусства. Когда узнаешь кураторский мир, интриги, мало иллюзий на этот счет остается. Мне бы хотелось, чтобы мои вещи попали в историю. В музей. Хотелось бы оставить след.
«В XX ВЕКЕ ЖИВАЯ ФОРМА В ИСКУССТВЕ РАЗРУШЕНА. НАЗРЕВАЕТ НЕЧТО НОВОЕ»
В: В нашем арт-сообществе, где художники въезжают в галереи на джипах или кусают кого-нибудь, чтобы его заметили, вы выглядите отшельником.
О: С возрастом желание эпатировать прошло. В свое время и я мог залаять ради прикола. А сейчас зачем мне самопиар? Я рассчитываю на долгую творческую жизнь. Мне хочется сделать работы, за которые и в старости не будет стыдно.
«Я сильно переживаю, если понимаю, что художник, как человек, — говно полное»
В: Для вас существует разделение культуры на высокую и низкую? Вы как-то все больше обращаетесь к прошлому, вечному, не хотите банку кока-колы рисовать, условно говоря?
О: Культура — это суп, в котором нет высокого и низкого. Я пытаюсь найти опоры исторического моста. Для меня Данте, Леонардо и Микеланджело — это то, на чем стоит искусство. Это невозможно повторить вообще. Как высоко парил дух Микеланджело! Какая чистота нравов, души, намерений, этика! Даже несмотря на нетрадиционный взгляд на любовь. И несмотря на то, что он был богат, он не стяжатель. Это вечное и это так высоко. Нам только тянуться и тянуться.
В: Почему на юзерпике в ЖЖ у вас был портрет Папы Римского?
О: Не только Папы. Просто я изучаю, как они на меня влияют. Это же моя жизнь, только в виртуальной реальности. Папа влиял неплохо. Родились хорошие проекты, никто не болел из родных. Когда я взял художника Джеймса Ли Байарса — было не очень. Родные заболели, идей нет. Потом я взял Картье Брессона — он ничего. Вдохновляет. Я сильно погрузился в процесс фотографии.
В: Ваш новый проект как раз построен на фотоизображениях…
О: Я сделал фотоаккумуляции. Это портреты людей, каждый из которых составлен из более чем 600 фоторепродукций картин, скульптур и деталей архитектуры. Они сгруппированы по эпохам — от античности до нашего времени в соответствии с возрастом человека: детство, отрочество, юность и т. д. На некотором расстоянии от работы зритель видит портрет персонажа, который, на мой взгляд, соответствует определенной эпохе развития изобразительного искусства. Этот цикл завершает Адамова голова, как символ вечного вопроса: «Что дальше, быть или не быть?» А может, это символ вечного покоя и незыблемости, ибо живая форма уже не существует? Мне хотелось найти какие-то закономерности. Я заметил, что в XX веке живая форма в искусстве разрушена, истерта. И что назревает нечто новое.
В: А вам не хотелось использовать свой научный опыт в искусстве?
О: Я его постоянно использую. Если есть идея, я смогу ее воплотить достойно в любой технике. Я рад, что не стал ученым, это рутина, строгая дисциплина и жесткая иерархия. Это не мое. Визуальный язык мне ближе. Я со своей колокольни говорю о том, что вижу. Я и сейчас ученый, только работаю в других рамках.
