Дмитрий Смолев
Галерея «Ковчег», Москва 26 ноября – 19 декабря 2010
Когда того или иного художника относят к поколению шестидесятников, обычно имеют в виду все-таки не возрастные параметры. Мало ли чья молодость пришлась на то бурное десятилетие. В шестидесятники брали и берут за другое: за былой бунтарский дух, к примеру, или хотя бы за приверженность к оттепельной эстетике. С этой позиции следует признать, что Григорьева причислена к данному подвиду ошибочно. Скорее за компанию с ее друзьями-ровесниками вроде Павла Никонова, Михаила Иванова, Бориса Маркевича. Хотя она действительно начала нащупывать свою тему в 60-е годы, подлинный взлет у нее произошел позднее. А гражданственной публицистике и протесту она за всю жизнь так и не научилась. Переименовать ее в семидесятницу? Однако ниша занята. Пусть даже Наталия Нестерова не раз признавалась, что без влияния Григорьевой ее собственная живопись выглядела бы иначе, все же Екатерину Евгеньевну не причислить к тогдашнему «карнавальному» тренду. Не говоря уже об андерграунде, от которого она была далека по соображениям прежде всего творческим. Другая стихия.
Словом, шестидесятничество для ее характеристики мало подходит, семидесятничество тоже. Но если уж необходим какой-нибудь лейбл, то пусть будет «левый МОСХ». Этот термин хотя бы подразумевает круг знакомств и способ существования. Правда, о григорьевской живописи он не даст внятного представления. Скажем так: живопись эта вроде бы соответствует союзохудожническим критериям «хорошего тона», однако внутренне с ними почти порывает. Она была рисковым художником. В том смысле, что не колебалась отказываться от надежных рецептов ради созидания «из праха» собственного мира. Именно мира, «мирка» даже, не Вселенной. На звание демиурга не замахивалась — хватало тех «небольших» задач, которые сами собой всплывали в умозрении. Только почему-то получалось, что их решение вело к значительным последствиям.
При всей своей программности и последовательности Екатерина Григорьева была художником интуитивным. Тот самый ее мир (как она называла его в записях, «мир малого, слабого, прекрасного») находил выражение в формах не всегда объяснимых, даже загадочных. А речь-то шла о пресловутом мещанстве, о провинциальном укладе жизни, о «сантиментах» и тихих переживаниях. Всего-навсего. При желании сюжеты нетрудно разложить по привычным полочкам — натюрморт, пейзаж, жанровая сцена. Было бы зачем. Вообще-то подобное начетничество к пониманию сути не ведет. Автор просто (милое словечко «просто») взрывает устойчивую гармонию, включает живописную «аритмию» и яростно-смиренным порывом соединяет личную «революцию» с мещанскими архетипами. Без иронии, без снобизма, без назидания. Если не изменяет память, никто другой в нашем искусстве этого не делал.
Выставка в «Ковчеге» не выглядела исчерпывающей ретроспективой. Здесь отсутствовали музейные работы (хотя Григорьева и не считалась в советское время «звездой», многие музеи покупали ее холсты — без всякой «разнарядки»), не включены и некоторые важные опусы из частных коллекций. Тем не менее зрелище получилось довольно репрезентативным. Хронология – от тех самых шестидесятых до 2010 года (Екатерина Григорьева ушла из жизни минувшим жарким летом). Первая мемориальная выставка, пожалуй, и не должна была выглядеть «полным собранием сочинений». Требовалась веха, нужен был образ-срез, чтобы привлечь зрительское внимание. Разумеется, не всеобщее. Таким художникам всеобщее внимание не грозит, да и надо ли за него бороться? Пусть увидят те, кому небезразлично.
