Александр Генис, писатель
Там, где нью-йоркский куратор Джиони увидел лишь любопытный культурный феномен, наш колумнист обнаружил образы своего личного прошлого.
Выставка “Остальгия” рассказывает, как тяжело жилось при советской власти – и без нее», – прочитал я и подумал, что описание критика «Нью-Йорк таймс» обнимает всю историю, ибо жизнь трудна в независимости от режима. Это высказывание напомнило мне девиз газеты «Эмигрант»: «Для тех, кто уезжает, и для тех кто, остается», то есть для всего человечества. В обоих случаях универсальный замах лишает проект своего предмета, что, говоря о выставке, соответствует действительности.
«Он рисовал то, что занимало его больше всего, – женщин. В распаленном мальчишеском воображении они задирали юбки, обнажали груди и комментировали происходящее. Самое привлекательное в этом бедном разврате – декорации. Скромный, но уютный быт поздних 1960-х»
«Остальгия» – локальный феномен, возникший у немцев, когда они, сломав Стену, стали благодушно вспоминать то, что за ней пряталось: карликовые автомобили «Трабант», Катарину Витт и Дина Рида по прозвищу Красный Элвис. Природа этого феномена примерно та же, что манит моих московских гостей на Брайтон-Бич, где все еще можно купить кепку-аэродром, ковер с лебедями, лифчик на четыре пуговицы и мясорубку харьковского завода. Ко всему этому выставка не имеет никакого отношения.
Собранная с миру по нитке экспозиция представляет искусство или то, что таковым считается, на территории, которая раньше называлась Восточной Европой, а теперь как придется. Одни живут в Центральной Европе, другие – в Северной, третьи – в Южной, четвертые – в Западной, но уже Азии. Если их что и объединяет, то это не зыбкое настоящее, не смутное будущее, а таинственное прошлое, полное магических артефактов, волшебных метаморфоз и сверхъестественных феноменов, которые составляли старую и заражали новую жизнь.
«Остальгия» – эклектичное собрание, произвольно включающее одних знаменитостей (Булатов, Пивоваров, Монастырский) и исключающее других. Но это и не важно. Самое интересное тут – не знакомые имена и работы, а обочина этой обильной, пятиэтажной выставки, где посетитель может сам себе соорудить боковой сюжет из подручного материала.
Такую стратегию оправдывает эстетическая логика. Молодой Набоков, хваля Зощенко и Ильфа и Петрова, проницательно заметил, что успешными героями советской литературы могут быть только дураки и жулики. За плюшевым, как он говорил, занавесом оригиналы-маргиналы.
Поэтому столько народу толпится у стенда с работами глухонемого Александра Лобанова, который провел жизнь в сумасшедшем доме, рисуя автопортреты с ружьем собственной конструкции нечеловеческого размера, а также Ленина и Сталина. Как часто бывает с фантазиями наивного художника, эти работы, способные украсить любой музей народного искусства, преисполнены оптимизма и паранойи. На них изображен любимый и в Техасе счастливый мир хорошо вооруженной справедливости, где всем достается по заслугам: одним – пуля, другим – добыча. Неудивительно, что постоянный мотив Лобанова – охота. Когда нельзя ни сказать, ни услышать, она – тоже способ коммуникации.
Если экспонаты Лобанова представляют советский триллер, то социалистическому сексу отведена стена рисунков из «Ленинградского альбома», созданных Евгением Козловым, когда он был маленьким. Способный подросток, он рисовал то, что занимало его больше всего, – женщин. В распаленном мальчишеском воображении они задирали юбки, обнажали груди и комментировали происходящее. Самое привлекательное в этом бедном разврате – декорации. Скромный, но уютный быт поздних 1960-х. Обои в цветочках, канцелярские стулья, пионерская койка, веселенькие занавески. За окном – дождь, птицы, троллейбусы. Да и женщины в этих порнокомиксах – не экзотические красавицы из недоступного «Плейбоя», а свои – одноклассницы в тренировочных штанах, строгие учительницы, снявшие панталоны, но не очки, библиотекарша, медсестра, продавщицы, соседки. Приключения Незнайки и его друзей с половыми признаками. Трогательная смесь школьного реализма с не слишком причудливой фантазией. Полудетская утопия, от которой щемит сердце, как от «Амаркорда».
Другая стена того же – удачного – зала отведена отечественной робинзонаде. Художник Владимир Архипов годами собирал самодельные вещи. Их вызвали из небытия дефицит или скупость, а может, изобретательская удаль, заставляющая умельца придать одному предмету другое, чуждое ему назначение. Если, скажем, граммофонную пластинку осторожно нагреть и согнуть, то получится цветочный горшок. Не очень удобный, но родной, непокупной, дикий, вернее – домашний. Галерея таких головоломных вещей, названных автором «случайным фольклором», – свидетельство хитрой жизни, умевшей приспособиться к любым обстоятельствам и украсить их.
Чтобы художник смог настичь неофициальную реальность, ему не всегда надо было ее искать или сторожить. Иногда она сама просилась в кадр, как это случилось с Николаем Бахаревым, покорившим американских зрителей снимками сугубо частной жизни. В отличие от работ выставленного по соседству знаменитого Михайлова, здесь нет ничего подсмотренного или спровоцированного. Бахарев снимал на заказ отдыхающих. На фотографиях – выбравшиеся на природу полуголые люди в старомодных купальных нарядах. Они радостно смотрят в камеру, предвкушая закуску и выпивку. Бутылки откупорены, дети присмотрены, дамы не стесняются полноты, мужчины – лысины. Время остановилось в то счастливое мгновенье, когда все довольны пикником, собой, погодой и фотографом.
Что получится, если растянуть мгновенье, показывает Ольга Чернышева в своем видео «Марш». Маленькие кадеты, собранные по какой-то державной причине, стоят на параде, который на американский манер, но под русский марш украшают танцем длинноногие «чирлидерши». Между мальчиками и девочками – пропасть в десять лет: они не интересуют друг друга, отчего шоу лишается смысла. Ребята мучительно борются с зевотой, девицы улыбаются злыми лицами и шепчут подружкам гадости. Сценка идет несколько минут, и я смотрел ее трижды, обнаруживая в снятом новые смыслы. На первый взгляд – старое и новое: «верблюд нюхает рельс». Но эти рельсы никуда не ведут, потому что марш – на месте. Разнятая и слепленная жизнь не склеивается заново, и это, пожалуй, самая политическая работа из всех на выставке, если не считать ее изюминки.
Я никогда не был в Албании, но видел ее издалека. Один раз – из Черногории, другой – с пляжа на Корфу. В обоих случаях – без огней из-за перебоев с электричеством. Поэтому не слишком удивился, зайдя в зал, где показывали фильм о Тиране, столице самого бедного государства Европы. Город производил впечатление брошенного на произвол судьбы. Блочные новостройки выглядели оксюмороном: черные дома белого цвета. Они казались даже не разрушенными, а разложившимися – как трупы в морге без холодильника. Окна разбиты, фонарей нет, улиц тоже, вместо них то ли рвы, то ли окопы.
И вот мэром такого города становится профессор, художник и политик Эди Рама. Не в силах отстроить город, он, часто вопреки желанию жителей, решает его перекрасить. В Тиране начинается кампания под лозунгом, который с учетом коммунистического прошлого Албании следует перевести «Даешь краски!». Маляры пользовались только яркими цветами, и вскоре город превратился в супрематическую фантазию. Красные, синие, желтые квадраты расчленили уродливые блоки. Один пестрый квартал сменял другой в карнавальной чехарде, которая не отменяла, но отстраняла разруху – бродячие собаки, разрытые дороги, бездомные у костров.
Собственно, в этом противоречии и заключался объект медитации, которую автор видеопроекта представил на суд зрителей. Что это – потемкинская деревня, разросшаяся до миллионной столицы? Авангардная версия социалистической показухи? Издевательство над горожанами, получившими арт-проект вместо исправной канализации? Предвидя эти вопросы, тиранский мэр объясняется со зрителями с экрана: «Чтобы жить по-человечески, – говорит он, – мы прежде всего сами должны стать людьми – красивыми и разными. Городу нужен цвет, как женщине – губная помада, без которой она не чувствует себя женщиной».
Этот тезис убедил далеко не всех. Тем более что многие на выставке сочли Тирану хеппенингом, городом, которого и быть не может. Но сам я мэру поверил, ибо больше всего ценю в искусстве умение устроить пикник на обочине.
Нью-Йорк
