Григорий Ревзин, специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ»
Любовь Дарьи Жуковой и Романа Абрамовича укрепляет позиции мэра Собянина.
Два благодеяния Романа Абрамовича — реконструкция Новой Голландии под петербургский центр современного искусства и Шестигранника Ивана Жолтовского в ЦПКиО под московский центр современного искусства — символизируют новый статус существования этого дела в России. Так бывает, что нечто уже случилось и давно, но это становится ясным именно после какого-нибудь происшествия. Это как раз такой случай.
С одной стороны, инициатива Абрамовича сугубо частная. Частность эта более чем артикулирована. Не очень понятно, что точно будет в этих новых центрах, программа пока в стадии становления, но что совершенно ясно — они основаны на личных отношениях Романа Абрамовича и Дарьи Жуковой. Никакой посторонней цели за созданием этих институций не прослеживается. Никто не хочет заработать ни денег, ни политического капитала, что, скажем, немного смущает в бурной деятельности Марата Гельмана, никто не собирается раскручивать Новую Голландию или Шестигранник под то, чтобы впоследствии выгнать оттуда искусства и развести там офисы, что, скажем, тревожит на «Винзаводе» или на «Красном Октябре». Проекты чисто меценатские. Одно дело — реальные человеческие отношения, о которых мы ничего не знаем, другое — сюжеты общественного мнения. Так вот, в общественном пространстве сюжет у нас такой, просто Дарье Жуковой нравится современное искусство, а Роману Абрамовичу нравится делать ей приятное, и больше ничего за этим не стоит. В высшей степени симпатичный пасторальный сюжет.
С другой стороны, и Новая Голландия, и ЦПКиО — заметные городские явления. Это не частная галерея в Остоженских переулках или на Рублевке, это объекты для сотен тысяч горожан. И то, что Роману Аркадьевичу под романтические цели передаются такие объекты, означает, что искусство изменило свой статус. Я долго работаю в отделе культуры газеты «Коммерсант» и привык слышать недоуменные вопросы читателей, интересовавшихся и в 1990-х, и в начале 2000-х, почему мы изо дня в день пишем о выставках, которые открылись в подвале, собрали на вернисаже 50 человек, и потом еще за два месяца работы выставки пришли 10 опоздавших. Ведь об открытии овощного ларька с такой же посещаемостью газета не пишет. И так действительно было много лет подряд, но теперь это не так. Современное искусство оказалось сюжетом, который способен организовать вокруг себя сотни тысяч людей и влиять на большие процессы. Пусть Роман Абрамович просто делает приятное Дарье Жуковой, но люди, менее романтически настроенные, используют его чувство для укрепления рейтинга мэра Собянина, в случае с ЦПКиО, и в расчете на успокоение ставшей неуместно радикальной в борьбе с Матвиенко петербургской общественности, в случае с Новой Голландией. Это не догадки, это просто так и есть, люди сидят и считают изменения рейтингов, и они, кстати, и впрямь изменяются. Попросту говоря, современное искусство пошло в массы. Хорошо бы понять, что оно там делает.
Вопрос ведь не праздный. Пока оно туда не пошло, а существовало в рамках более камерных, в среде людей неформальных и небогатых, собиравшихся в подвалах, оно делало социальный протест. Ну и разный другой — культурный, этический, сексуальный и всякий другой протест. Людям, более встроенным в разные общественные институты и соответственно более состоятельным, оно делало glamour и luxury. Галереи, коллекции, разные приятные afterparty. Некоторые состоятельные граждане из числа бывших неформалов удачно совмещали одно с другим, и тогда получался гламурный протест. Это все было страшно интересно и увлекательно, но совершенно не годится для нового состояния искусства. Невозможно себе представить, чтобы такие места, как Новая Голландия или ЦПКиО, стали площадками для социального протеста, потому что там ведь действительно масса народу. Но и glamour c luxury на сотню тысяч человек не растянешь, ведь что ж тут такого роскошного, когда их так много? Были бутики — стали супермаркеты искусства, но в супермаркетах товары из бутиков не продают. Искусство в массах занимается совсем другими вещами, в нашей стране оно занимается пропагандой любви к государству. Но и этого в данном случае нет и в помине.
Образцом для организации всякого рода новых мест в последний год стала «Стрелка» в Москве. Здесь сочетаются молодежность, тусовка, креативность, толерантность, подчеркнутая простота с некоторым упором на экологическое сознание, специфическая демократичность, когда в одном кафе запросто оказываются вместе олигархи без охраны и студенты без денег. Дух этот у нас принято называть «берлинским», и «Стрелку» теперь называют самым берлинским местом Москвы. От Берлина, правда, она отличается в финансовом отношении, там раз в десять дешевле, но это для нас не имеет существенной разницы.
Забавно, кстати, что это именно Берлин — не Париж, не Лондон. Во всех европейских столицах есть места с соответствующей атмосферой, но в Берлине она на каждом шагу и даже, пожалуй, перебивает все другие. Современность, креативность, толерантность, экологичность, демократичность, повседневность современного искусства — все это связывается с новым изводом понятия «свобода», и этот город сделал такую свободу основанием для своего ребрендинга в ряду европейских столиц.
Это не политическая свобода, и не свобода творчества, и не свобода в человеческих отношениях — все это присутствует, но есть еще и нечто иное. Мы традиционно понимаем свободу, как свободу быть кем хочешь, но есть еще и свобода не быть никем. Это теперь очень важное качество, поскольку в европейской культуре несколько поменялось отношение к идентичности. Опять же традиционно идентичность понималась как некая цель, «платоновский» идеал — идея человека есть он сам, и цель твоей жизни — воплотиться в замысел о тебе. А теперь это устарело. Теперь идентичность — это одна из возможных ролей, которую предлагает тебе общество, это что-то вроде товара, который ты покупаешь, расходуя на него время своей жизни. Самый кайф новой свободы в том, что она похожа на счет в банке, когда ты уже много купил, но главное удовольствие в осознании того, что все еще есть что тратить.
Пространство, которое оформляет это человеческое состояние, должно обладать некоторыми качествами. В нем должна быть смутность, когда нет ничего окончательно определенного, — это касается и мутноватой прозрачности визуального поля, и извилистой неясности передвижения, и недопроявленности смыслов, и недодуманности высказываний, и неопределенности эмоций. В нем должен быть известный инфантилизм как намек на разные возможности. В нем не должно быть артикулированных путей и мест, оно не должно тебя никуда вести, предоставляя возможность просто пребывать в нем, но и место твоего пребывания не особенно фиксировать, чтобы ты не отождествился с ним. При этом все же и места, и пути к ним должны быть просто в меру размытые. Не суп, не салат, а нечто среднее. Песочница с разбросанными игрушками, где уже поиграли, но можно продолжать и дальше.
Главное, что мешает нам впасть в это состояние, — история, которая нас уже сделала кем-то и мешает нам сделаться кем-то другим. Собственно, поэтому Берлин и стал идеальным городом этого нового состояния — это город, отменивший историю после воссоединения Германий, в нем невозможно остаться тем, кем был, поскольку самого состояния не осталось. Вроде бы Россия тоже идеальное место для того же, но у нас прямо противоположная реакция на событие исчезновения нас прежних. Для нас вопрос о том, прав ли был товарищ Сталин в 1939 году, — это очень свежий вопрос, мы его обсуждаем в телевизионных новостях.
То пространство, которое теперь занимает современное искусство, — пространство на сотни тысяч людей, ЦПКиО, Новая Голландия, «Стрелка» — и должно стать пространством освобождения от истории, санаторием, где думающая часть общества освобождается от комплекса прошлого и учится ценить свою свободу оставаться никем. Роме нравится Даша — ничего более определенного сказать нельзя, да и не нужно, это их личное дело, но вокруг этого можно неплохо провести время. Недоговоренное и недопонятое, без резких высказываний, но и не без высказываний вообще, не без вкуса, но и без слишком определенного вкуса — полусуп, полусалат — прекрасное снадобье для организации таких пространств.
Современное искусство находит себе наконец прямое дело — лечит от прошлого. Тут, пожалуй, есть одна проблема. То чувство свободы, которое дали сегодня европейское искусство и культура, увлекательно с точки зрения культуролога. Однако экономист скажет вам, что оно — порождение левой концепции европейского социального государства, где государство ответственно за благоденствие граждан, и они приобрели иждивенческую позицию. Количество свободы в Берлине коррелирует с количеством людей, живущих там на социальное пособие — самый высокий процент в Европе. Идея воздерживаться от отождествления с какой-либо идентичностью, ценя свою свободу отождествиться с какой-нибудь другой, очень понятна с позиции потребителя. Но совершенно непродуктивна, если ты хочешь какую-нибудь идентичность произвести. Тут характерно понятие креативности — производительность без результатов производства, безрезультатное творчество. И это невероятно приятно — зависнуть в неопределенности и на имена Сталина или Путина толерантно поинтересоваться: «А кто эти люди?» — и пойти дальше играть в песочницу. Но непонятно, как при этом произвести что-нибудь осмысленное.
