ЮЛИАНА БАРДОЛИМ побывала на берлинском форуме крупных частных и музейных собирателей искусства и задумалась о страсти, вечности и прочих аспектах коллекционирования
«Collecting now! Collecting how?» – дискуссией с таким названием завершился одноименный амбициозный проект берлинских студентов-искусствоведов, посвященный особенностям и проблемам частного и государственного коллекционирования современного искусства. В самой дискуссии студенты участия не принимали, они заполнили огромную аудиторию в здании архитектурного факультета Технического университета, перемешавшись с приглашенными гостями, солидными дамами и господами, в дизайнерской одежде и дивной формы очках, всем своим видом символизирующих принадлежность к элите берлинского арт-сообщества.
Дискутировать на тему современного коллекционирования искусства были приглашены монстры этого дела, в частности директор Национального музея Хамбургер Банхоф профессор доктор Ойген Блуме, искусствовед и публицист, председатель закупочной комиссии художественного фонда ФРГ, представитель фонда имени Конрада Аденауэра (одна из самых влиятельных европейских художественных организаций) доктор Ханс Йорг Клемент, коллекционеры Аксел Хауброк и Кристиане цу Зальм, открытая художественная платформа About Change и владелец внушительной частной коллекции, доктор медицинских наук, врач-психиатр Джованни Шпрингмайер. В качестве модераторов выступили доценты искусствоведческого факультета, курирующие этот проект.
Чтобы публика не путалась, а дискуссия не перешла в хаос, вопросы для обсуждения были записаны и опубликованы заранее во всех анонсах данного мероприятия. Это напомнило пресс-конференцию президента одной шестой части суши, что в легкой форме подчеркивало высокий статус арт-деятелей. Выглядело это несколько странно в традиционно демократической, свободолюбивой и даже немного фамильярной немецкой университетской среде. Профессора до конца жизни стоят плечом к плечу со студентами и уже несколько десятилетий негласно отменены не только академические титулы, но и обращение на вы.
Вопросы были следующими.
Как возникают частные коллекции?
Кто коллекционирует произведения искусства?
Что коллекционируют, как и зачем?
Как влияют частные коллекции на рынок и государственную художественную политику?
В чем сходства и различия частных и государственных коллекций?
Здание университета, доска с заранее написанными вопросами, профессора и доценты – все это создавало атмосферу не дискуссии, а экзамена, и, казалось, что эксперты в области коллекционирования охотно примерили на себя роль студентов-отличников, отвечающих на вопросы перед многочисленной экзаменационной комиссией. Развернутый ответ давался по каждому пункту. Беседа на жизненно важную для любого художника тему протекала в лучших традициях ритуальных услуг, по известному и многократно отработанному протоколу с соответствующей атмосферой. И эта случайная ассоциация, направленная исключительно на внешнюю характеристику происходящего, наталкивала на подсознательную связь музея, коллекции и потустороннего мира. Недаром все участники дискуссии постоянно, пусть и в разных контекстах, произносили два слова «вечность» и «страсть», при этом не свою родную немецкую страсть – Leidenschaft, – а прикрытую ее прекрасным переводом passion, происходящим от греческого πάσχω.
Именно слово passion и легло в основу ответа на вопрос: «Что коллекционировать? Как? Зачем?» Не любовь, не зависимость, не инвестиции, не тщеславие, а именно страсть. Естественно, так ответить могли все, кроме директора Хамбургер Банхоф Ойгена Блуме, который сразу сказал, что «мы покупаем по заказу». Разумеется, Национальный музей не может жить страстями его служащих, существует план закупок на много лет вперед. Однако, отвечая уже на другой вопрос, Блуме заявил, что музей хоть и закупает произведения искусства за счет налогоплательщиков, но остается полностью независимым в плане того, что покупать, и уж тем более независимым от государства и официальной культурной политики. Так есть и так будет, чтобы не повторить печальную участь музеев в период расцвета Третьего Рейха, ставших одними из главных инструментов нацисткой пропаганды. Кто тогда дает заказ на покупку тех или иных произведений искусства, при этом осталось непонятным.
Тема вечности и страсти также фигурировала при обсуждении личности художника, необходимости учитывать его собственную позицию не только для понимания работы, но и для приобретения ее в коллекцию. Аксел Хауброк не только собирает и экспонирует концептуальное искусство, но и занимается активной проектной деятельностью, по сути, создав частный художественный фонд с резиденциями и стипендиями для художников. По его словам, он давно уже ощущает себя не просто меценатом, а куратором, и непосредственный контакт с художниками для него необходим. Он со всей страстью погружается в общение с автором, в результате чего рождаются новые идеи.
Кристиане цу Зальм также пылко высказалась, но в совершенно ином ключе: будь ее воля, она художников даже на порог бы не пустила. Они приходят всем недовольные и начинают командовать, что и как надо выставлять, забывая, кто их тут кормит. Звучит невероятно, но, увы, фраза про кормежку и «знай свое место» спокойно слетела с ее уст и растворилась в головах юных искусствоведов. Джованни Шпрингмайер откровенно и спокойно заявил, что для него художник не представляет никакого интереса, потому что он, как совершенно независимый частный коллекционер, покупает работы только для себя и только те, которые ему нравятся (снова страсть), независимо от того, что художник стремится сказать по этому поводу. Тем более, у него в коллекции есть огромное число вещей, авторы которых давно умерли. Произведения живут уже самостоятельно без своих создателей (читай – вечность). Складывалось ощущение, что ему, как честному человеку, даже неудобно в компанию к этим осиротевшим произведениям искусства приглашать новые работы в сопровождении художника-защитника. Пусть лучше все будут равны.
Доктор Клемент рассказал, что ему по долгу службы приходится встречаться и разговаривать с художниками, особенно когда речь идет о стипендиях или грантах, где позиция художника имеет такое же значение, как и сама работа. Однако он добавил, что чаще всего общение сводится к тому, что художники пытаются доказать ему и другим членам комиссии, что они (члены комиссии) ничего не знают и не понимают, а истории искусства не существует вовсе. Профессор Блуме поведал, что его предшественник на посту директора музея Хамбургер Банхоф категорически не общался с художниками. Даже с учетом того, что художники Хамбургер Банхоф – люди с мировым именем, он принципиально отказывался от любого контакта с ними, опасаясь, что личные отношения могут негативно сказаться на его профессиональной деятельности и повлиять на оценку произведения. Сам Блуме продолжает эту негласную традицию, но признается, что ему интересно увидеть человека, стоящего за произведением, особенно когда оно произвело на него сильное впечатление. Он как раз жаждет этой встречи. После чего Блуме сказал фразу, первый раз за весь вечер вызвавшую легкую усмешку у присутствующих: «По моему опыту могу сказать, что чем лучше художник изъясняется, чем лучше разбирается в искусстве и его истории, тем хуже его работы. Авторы шедевров практически не коммуникабельны».
Объединяющей стала, как всегда, тема денег и связи частных и государственных коллекций. Частные коллекции уже не помещаются дома, просятся на публику, их владельцы тоже хотят получить долю признания и человеческой благодарности. Рассказать, что не потратили свои деньги впустую, а вложили их в искусство. Музейные работники со своей стороны жаловались на урезание бюджета и на то, что не в состоянии конкурировать на аукционах с частными коллекционерами. Кроме того, многие частные собрания настолько прекрасны и значимы, особенно коллекции некоторых присутствующих (Хауброк, About Change и Шпрингмайера), что музеи готовы время от времени их у себя показывать или уже показывают, например, проекты Кристиане цу Зальм.
Профессор Блюме рассказал о происхождении государственных коллекций, в частности коллекции Новой Национальной галереи и Музея Хамбургер Банхоф. Он поведал, что все они выросли из частных пожертвований, что без спонсоров и меценатов они ничего толкового представить не смогли бы, и эту традицию надо продолжать опять-таки, может, с помощью сидящих рядом коллег и т. д. В зале все уже почувствовали себя лишними, потому что прямо тут стали устраиваться профессиональные дела. И вдруг долго молчавший психиатр Джованни Шпрингмайер заявил: «Нет, это не очень красиво. Значит, музеи будут экономить свои деньги в расчете, что придем мы и принесем свои работы?» Одним словом, ничего не даст доктор. Не для того собирал.
А тогда для чего же? Уже после дискуссии я разговорилась с Акселем Хауброком.
– Многие русские коллекционеры, начиная от первопроходцев, знаменитых меценатов прошлого и кончая редкими сегодняшними ценителями и примкнувшими к ним спекулянтами и проходимцами, говорят о том, что хотели бы оставить коллекцию народу. Стране. А что будет с вашей коллекцией после смерти? – спросила я.
– Жена моя сама заниматься этим не будет, – ответил он. – Сыну тоже не надо. Продадут. А стране я ничего не оставлю. Плевать я хотел на эту страну.
Так вот и сказал.
