Милена Орлова
Американский критик, художник и куратор, декан факультета визуальных искусств Йельского университета Роберт Сторр в 2010 году вошел в состав жюри премии Кандинского. Накануне выставки номинантов премии Милена Орлова поговорила с ним о том, с каких позиций он собирается судить участников конкурса.
В: Как правило, критики и кураторы ассоциируются с конкретным художественным направлением, которое поддерживают и продвигают. Вы делали выставки очень разных мастеров. Можете ли вы сказать, что в искусстве наиболее вам близко?
О: Критики примыкают к художественным направлениям чаще всего по двум причинам: первая — идеология, вторая — власть. Ничто из этого меня не привлекает. Меня интересует искусство, свободное от жесткой идеологии и низменных политических игр, то искусство, которое создает открытые пространства, где разные идеи могут сталкиваться и к взаимной пользе развиваться. Плюрализм — это единственный «изм», в который я верю. В основном я предпочитаю художников, которые делают предметом творчества свои внутренние противоречия, — Герхарда Рихтера, Брюса Наумана, Луиз Буржуа, Феликса Гонсалеса-Торреса. Или художников, которые как-то примирились сами с собой и создают работы, позволяющие противоречивым натурам обрести внутренний покой, пусть даже только на время — Роберта Раймана, например.
В: Как декан школы искусств в Йеле, на чем вы основываете программу обучения студентов? Какую эстетическую теорию вы считаете самой важной, актуальной для нашего времени?
О: Я лично не придерживаюсь какой-либо теории, хотя много работал с людьми, увлеченными разными теориями. Для нашего успешного сотрудничества нужно только одно: готовность отстаивать свои идеалы, а не просто упражняться в риторике. Я с подозрением отношусь к школам, где преподают теорию в отрыве от эмпирических практик, а сейчас это все больше входит в моду. Я исхожу из того, что художники «думают чувствами и чувствуют умом», так был сформулирован девиз Венецианской биеннале 2007 года, когда я был ее куратором. Если художники начинают теоретизировать или философствовать до того, как познакомятся с ремеслом и художественными традициями, — это нонсенс. Но именно это пропагандируют многие университетские профессора.
В: Вы стали первым американцем — куратором Венецианской биеннале. Критики отмечали, что в вашем проекте участвовало много пожилых художников. Это было принципиально?
О: В выставке участвовали и молодые, и художники среднего поколения. Их было там гораздо больше, чем старейшин. В отличие от последней биеннале, где были выставки Гутаи, Матта-Кларк и других, давно ушедших от нас мастеров, на моей выставке, главным образом, были представлены активно работающие авторы. За исключением небольшой экспозиции, посвященной рано умершим, но все еще влиятельным художникам — Торресу-Гарсии, Чэнь-Чжэнь, Киппенбергеру. Но современность состоит не только из двадцатилетних и тридцатилетних. Не только новички арт-мира способны создавать что-то свежее и интересное.
В: Более десяти лет вы были куратором Музея современного искусства в Нью-Йорке (MоMA). Руководствуясь какими принципами, вы строили выставочную и экспозиционную политику музея?
О: Например, много внимания при обновлении постоянной экспозиции было уделено женщинам-художницам. В 1990 году я без всякой шумихи отменил обычное соотношение: 70% мужчин на 30% женщин. Я хотел показать, что, вопреки утверждениям консерваторов, если изменить эти пропорции, потери качества не произойдет. По тем же причинам я делал акцент на африканцах и испано-американцах, ранее игнорировавшихся, — моим первым приобретением была скульптура Дэвида Хаммонса, а среди других был ассамбляж из 3200 пачек «Мальборо» бразильца Жака Лернера. Еще я приобрел несколько инсталляций, которые стали первыми в коллекции музея: Ильи Кабакова, Энн Хаммонд и Луиз Буржуа. Моя первая выставка «Дислокации», открывшаяся в 1991 году, была полностью посвящена инсталляциям.
В: В 2000 году вы сделали выставку Modern Art Despite Modernism («Современное искусство в борьбе с модернизмом»). Считаете ли вы соцреализм политическим китчем, как Клемент Гринберг, или все-таки одной из разновидностей модернизма?
О: Я возражал Гринбергу почти по всем пунктам. Дискуссия завязалась после его грубых нападок на Репина в «Авангарде и китче», с которых началась и его атака на соцреализм. Я не поклонник Репина и не лелею ностальгии по сталинской эстетике, хотя в мятежной юности я работал помощником у сталиниста Сикейроса. Однако я очень интересуюсь реалистической живописью и считаю, что реализм противостоял консервативному академизму и, таким образом, был, по сути, радикальным художественным движением. Социалистический реализм провалился потому, что не был достаточно реалистичным. У реализма, в том числе и левацкого, есть будущее, но только при условии, что частный опыт будет приоритетен по отношению к идеологии и прежде всего правилам «хорошего тона». Реальность редко бывает вежлива или демонстрирует «хороший вкус».
В: Вы писали о Герхарде Рихтере, сделали две его выставки. В частности, показывали его знаменитую серию картин, посвященных террористам бригады Баадер-Майнхоф. Про Рихтера говорят, что он просто эстетизирует насилие и терроризм. А вас некоторые критики упрекали в том, что вы закрываете на это глаза. Что бы вы им возразили?
О: Рихтер ничего не делает просто так и уж наверняка не эстетизирует насилие и терроризм. Художник, который занимается чем-то подобным, не вызвал бы у меня никакого интереса. Рихтер создал очень неоднозначные образы идеалистов, фанатиков, которые совершили ужасные поступки во имя своих убеждений. В моем поколении было много таких людей, похоже, что в нынешних поколениях они тоже встречаются. Мы должны стремиться понять, почему терроризм так привлекателен для некоторых. Если говорить о террористах как о людях из другого мира, нам категорически чуждых, никакого понимания происходящего достичь нельзя. Ведь и русская история, и русская литература трагически богаты свидетельствами соблазнов, парадоксов и ужасов радикальных идеологий. Рихтер — это Достоевский наших дней, создавший современных «Бесов».
В: В 2009 году вы выступили в Москве на церемонии вручения премии Кандинского с лекцией, в которой особо выделили российских концептуалистов. Теперь вы член жюри премии. Считаете ли вы достаточным ваше знание современного российского искусства и национального контекста, чтобы сделать адекватный выбор?
О: Бывает, что приглашения в жюри принимаются для того, чтобы познакомиться с ранее неизвестными художниками. Я надеюсь, мои рассуждения о плюрализме немного успокоят наблюдателей, и они поверят, что я подхожу к своей задаче без предвзятости. Мое выступление на церемонии не надо понимать как политическую декларацию. Я говорил о том, что московский концептуализм — направление, которое повлияло на многие мировые эстетические процессы. И еще о том, что, на мой взгляд, московский концептуализм находится в одном ряду с великими направлениями 10–20-х годов прошлого века.
В: Часто говорят, что хорошие критики получаются из неудавшихся художников. Вы и художник, и критик — не противоречит ли, не мешает ли одно другому? Вы можете как критик оценить себя как художника?
О: Я скорее везунчик. Мне очень повезло, что в мои шестьдесят я все еще востребован. А о том, насколько интересно то, что я делаю, пусть рассуждают другие.
В: Некоторые московские галеристы заявляют, что критика для них не важна, так как не влияет на продажи. Как с этим в Америке? Какова, на ваш взгляд, сегодня роль критики в художественном процессе?
О: Дилеры, конечно, должны оплачивать много счетов, но лучшие из них — это самые просвещенные и информированные люди в мире искусства. Они прекрасно понимают, что бесконечные разговоры о ценах, клиентах и манипуляциях почти убили серьезную критику, и это катастрофа. Те же дилеры, которые думают, что критика — это лишнее, не принадлежат к традиции Воллара, Кахвайлера, Клерта, Верни, Кастелли, Зоннабенда, Шмеля и Фишера, а являются унылыми, пошлыми торгашами. Они способны рассуждать только о товарообороте и ловких сделках. Это довольно скучные разговоры. Гораздо интереснее говорить о том, что художники думают и что они делают и как проницательные эксперты толкуют их работы. Рискуя злоупотребить самоцитированием, повторю: «Деньги говорят, но они немногое могут сказать».
Перевод с английского Ольги Гуровой
