Андрей Ерофеев, искусствовед, куратор

Они садились в машину. Илья, посмеиваясь, рассказывал, что Ленка, подружка Гоши, заходя сегодня в подъезд общей мастерской на Лебяжьем, услышала, как кто-то из темноты произнес полушепотом: «Слушаюсь. Вечером будем брать». «Представляешь, Дим, — улыбнулся Илья, — до чего у наших соседей психоз дошел. Короче, Ленка решила, что тот внизу говорил про нас. Прибежала, сматывайтесь быстрее, кричит, ща вам крышка».

Сравнивая 1930-е годы с нашим временем, мы имеем уникальную возможность лучше прочувствовать и ту эпоху, и эту

Дима презрительно ско­сил глаза: «Делать ментам нечо, как за нами гоняться. Им фашистов ловить велено, мы-то на кой черт им сдались?» Илья дал задний ход, но машина не двинулась. Навалившись на багажник, ее держали несколько мужиков в черных пальто и шапочках-«педерасках». Другие уже бежали вязать, заламывать руки. Художников потащили в разные стороны. Илью Фальковского, участника художественного трио «Группа ПГ», вернули в мастерскую. Не били, но разговаривали жестко, как в фильмах Балабанова. Когда над тобой несколько часов подряд нависает то одна, то другая злобная физиономия, оценить реальную степень угроз, конечно, сложно. А вдруг, правда, сделают, что обещают: подбросят наркотики, оружие в машину, вызовут скинхедов, которые все на фиг переломают руки-ноги, череп, лайтбоксы и подрамники. Кто эти типы в черном, из какого подразделения и какого рода спецвойск они прибыли, какой генерал дал им санкцию мешками грузить вещдоки — компьютеры, плакаты, стикеры, альбомы эскизов и проектов, самиздатские книжки, — осталось неизвестным. Никаких ордеров на обыск. Ни одного удостоверения. Полная анонимность. Зато налетчики похвастались осведомленностью в области актуального искусства: «Мы за вашими художествами да-авно наблюдаем». Под утро разоренная мастерская «Группы ПГ» была по-энкавэдэшному опечатана полосками белой бумаги, как некогда в 1930-е квартиры расстрелянных командармов. В последующие дни были закрыты мастерские и всех соседей «Группы ПГ», всей художественной колонии на Лебяжьем. Гоша Острецов вернулся в тесную квартирку в спальном районе, Георгий Литичевский срочно вылетел в Нюрнберг, группа «ЕлиКука» растаяла в слякоти московских окраин. А Фальковский и Дмитрий Булныгин вовсе исчезли.

Я подробно описал эту историю, поскольку о ней почти никто не знает. Чуть больше публика наслышана о ситуации, в которой оказались арестованные члены группы «Война». Хотя я, например, не уверен, что даже друзья-критики ощутили ее в полной мере. Вот одна выдержка из письма Олега Воротникова из тюремной камеры: «С 15 ноября после 17 часов (проведенных при задержании. — Ред.) в наручниках я до сих пор не чувствую правую ладонь. Пишу левой, уперев ее на мизинец, не чувствую руки. Клопы. Весь искусан». В те же дни Артем Лоскутов, устроитель новосибирских шутливых или, точнее сказать, шутовских коллективных перформансов — «монстраций» с абсурдистскими лозунгами, радость участия в которых ежегодно делят сотни и сотни молодых сибиряков, получил очередную подписку о невыезде. Против него открыто новое уголовное дело. На сей раз это «оскорбление органов правопорядка». Вина Лоскутова состоит в правдивом описании сотрудников новосибирского СИЗО и методах их обращения с арестованными, которое было размещено в «ЖЖ». А где-то в глубинке спрятался Антон Николаев, лидер московской группы «Бомбилы», решивший после серии обрушившихся на него угроз приостановить перформансную деятельность в столице. В Перми заводили уголовное дело против местного Музея современного искусства. Там осмелились выставить потешные лубочные картинки Григория Ющенко, изображающие пьяных ментов. «Оскорбление органов!» Понятно, почему мы нечасто теперь встречаем в Москве дуэт «Синих носов». Саша Шабуров предпочитает все реже возвращаться из своих выставочных турне по заграницам, а Слава Мизин залег в Новосибирске. Олег Кулик — в Париже. Дмитрий Врубель — в Берлине. Если вы еще не поняли, каким словом обозвать происходящее, то я вам подскажу — это «чистка».

Сегодня мы оказались вдруг свидетелями ожившего исторического феномена 70-летней давности и, сравнивая 1930-е годы с нашим временем, имеем уникальную возможность лучше прочувствовать и ту эпоху, и эту.

Во-первых, много понятнее становится загадочный процесс смены стилевого вектора и поворота от авангарда к неоакадемизму и соцреализму, произошедший на рубеже 1930-х годов. Действительно, как только «чистка пересмешников» приняла нешуточный оборот и сдула с авансцены практически весь состав поздне-соц-артовского и нового политического искусства, стрит-арта, радикального акционизма, так сразу выдвинулись те, кто находился до поры в положении маргиналов. Художники-пластики, адепты «чистой формы», последователи минимализма и арте повера.

На вопрос «Какая связь между Дейнекой и Лебедевым, Бродским и Кориным, с одной стороны, и Кузькиным, Белым, Алимпиевым и Желудь, с другой?» отвечу: «Прямая». И те и другие высказались за приоритет профессионально-художнической работы над творческой суетой «деятеля культуры», ощущающего свою ответственность за согласование вектора развития жизни и вектора становления искусства. Предельное совпадение художественной конструкции произведения со сходной формой политического действия и бытового поведения — такова главная утопия авангарда, заставившая его участников выйти за пределы профессии в сферу философии, политики и жизнестроительства. Им до всего есть дело, неважно, близко или далеко расположена занимающая их проблема от сферы рисования или лепки. Не так обстоит дело с теми, кто рожден рисовальщиком, акварелистом, гуашистом. Человек-флюс, он ничего в жизни, в сущности, не ценит так, как свой карандаш, мастерок или гобой. Всё остальное — мираж, пустяки, глупости. Если и можно говорить о каком-то душевном грехе или соблазне, подстерегающем художника, то, на мой взгляд, это именно уход в «чистую» область своего таланта. От этого погружения в себя, в культивирование своего дара до перехода к конформистскому халтурному, казенному творчест­ву — огромная дистанция. Но это начальный и конечный пункты одной дороги.

История ХХ века показала, что в раскаленном социальном контексте ниша для «чистого» искусства имеется только в эмиграции, в полной оторванности от своей страны. А тем из художников, кто остался дома, выпадает нелегкий выбор: либо непосредственно участвовать в сопротивлении и платить за эту борьбу одинаково, неважно художник ты или булочник, либо из «чистого» приватного творчества выйти к политическому протестному искусству, либо же скатиться к коллаборационизму, как это случилось с великими сезаннистом Дереном и фовистом Вламинком. Эти два выдающихся художника не рвались сотрудничать с оккупантами, но когда к ним подошли люди в черных фуражках и вежливо предложили осудить немецких друзей-авангардистов на выставке «Дегенеративное искусство» и поприветствовать рождение передового арийского классицизма, они не нашлись, как отказаться. Погубили и свою репутацию, и свое позднее творчество. Люди в черном пришли и в мастерскую к Пикассо. «Это вы сделали?» — спросил эсэсовец, ткнув пальцем в «Гернику». Пикассо ответил: «Нет, это вы сделали!» В результате он потерял возможность выставляться. В это время его друзья Макс Эрнст и Ханс Бельмер сидели уже за решеткой.

Конечно, мы живем не в оккупированной Франции. Наш политический режим куда мягче, но некоторые аналогии напрашиваются. В вишистском Париже немцы разрешали любые формы «чистого» искусства. Их цензура касалась работ лишь тех авторов, кто активно «лез не в свое дело», вмешивался в политику.
Люди в черном, разорившие мастерские в Лебяжьем, травящие Лоскутова, преследующие Воротникова, хотят, в сущности, того же. Я бы назвал их действия попыткой «нормализации» художественной области последовавшей за окончанием аналогичной программы в сфере экономики. В бизнесе им весьма быстро и успешно удалось подавить политическую фронду, дух независимости и критицизма. Похожим образом ситуация может развиться и в искусстве. Если усилиями людей в черном, а также коллаборационистов из Министерства культуры, из музеев и выставочных залов авангардистская составляющая нашей культуры будет подорвана, мы снова и на долгие годы скатимся в болото эстетического застоя.Послушный повтор минимализма и арте повера в сегодняшних условиях раскаленного социального контекста неплодотворен и даже невозможен прежде всего для самих художников. Достаточно взглянуть на их произведения, на задушенный свет или безмолвный взрыв в инсталляциях Петра Белого, на грохочущий ящик Андрея Кузькина, как бы сковавший внутри себя автора, на рвущуюся энергию стихий, вязко сдерживаемую решетками в работах Ирины Кориной, на безвольно поникшие, обмякшие железные прутья Анны Желудь, как становится понятно, что, в сущности, послание художника полностью противоречит избранному языку. Минималистская эстетика ясности, покоя, простоты и гармонии вывернута наизнанку криком отчаяния, депрессивными всхлипами, скулением, рыданиями. Пересмешничество, знак веселого, беспечного и безрассудного свободного мышления и поведения, на наших глазах сменяется мутной волной депрессивного экспрессионизма.