Наталья Семенова

Алексея Викуловича Морозова сегодня вспоминают редко, хотя именно его коллекции обязан своим рождением Музей керамики в усадьбе «Кусково».

Вовсе не факт, что Морозова вспоминали бы чаще, успей он завещать свою огромную коллекцию Москве, как это сделали Кузьма Солдатенков или Петр Щукин. Музей «своего имени» в России еще никого от забвения не спасал (братья Третьяковы не в счет, о них разговор особый). Принадлежавшее Морозову двенадцатитысячное собрание гравюр и литографий, две с половиной тысячи фарфоровых вещиц, две сотни икон и прочих артефактов были в 1918-м национализированы. И столь бесславный итог, и незамысловатый узор биографии Алексея Викуловича Морозова — купеческая семья, смерть сурового родителя, выход из «дела», жизнь рантье и собирание всяческих раритетов, а после революции готовность переносить все лишения, только чтобы жить вблизи своих собраний, — сюжет очень распространенный.

На фотографиях начала века Алексей Викулович выглядит почти как модель гламурного журнала. Волосы нафабрены, усы закручены, руки холеные; на брюках и пиджаке ни единой морщинки. Контраст с родичами, старообрядцами-беспоповцами По­мор­с­кого согласия, разительный. Павел Бурышкин вспоминал, что «Викуловичи были очень тверды в старой вере», носили большие черные бороды, не курили и ели исключительно каждый своей ложкой. Трудно такое представить, читая о приемах, устраиваемых Алексеем Викуловичем: утопающий в цветах стол, серебряные блюда, ломящиеся от стерляди, лангустов, осетрины и икры, — сам хозяин, впрочем, «держал форму», потому пил и ел крайне мало, оговаривается его родственница Маргарита Морозова. Каким образом удавалось совмещать приверженность старой вере и идти в ногу со временем — остается загадкой.

«У каждого молодца, кроме его дела, есть еще что-то, чем он занимается со страстью. Назовем это что-то любительством. Иногда оно превращается в центр жизни», — заметил Владимир Рябушинский, разбирая феномен старообрядческого собирательства. Алексей Морозов был как раз таким «молодцем». «По моему характеру, меня более привлекали научные и художественные интересы, особенно коллекционирование, и я всегда считал дела мануфактуры тяжелым бременем, для которого, кстати сказать, я не получил должной подготовки (А.В. учился в реальном училище, но не закончил 6-го класса. — Н.С.). Пока был жив мой отец, освободиться от тяжелого ига фамильного дела было моей тайной мечтой. После его смерти эта мечта стала тайным желанием», — признавался Алексей Викулович. В 1894 году, после смерти отца, Викулы Елисеевича, ему, как старшему, пришлось принять руководство Орехово-Зуевскими текстильными фабриками. Но уже год спустя он переуступает пост председателя правления «Товарищества Викулы Морозова с сыновьями» брату Ивану, который сумел обеспечить процветание отцовской фирме.

ГРАВИРОВАННЫЕ ПОРТРЕТЫ, ИЛИ «ВОСПОМИНАНИЯ РУССКОЙ ЖИЗНИ»
На момент «обретения свободы» Алексею Морозову было почти сорок. Никаких метаний у новоиспеченного коллекционера не было, а была четкая цель и программа собирать русскую старину. Начал он с гравированных портретов. «Собирателей русских гравюр в прошлом, да и, пожалуй, в настоящем у нас немного. Среди них — очень и очень мало серьезных коллекционеров с твердыми задачами и определенно намеченными целями», — написал в 1924 году знаток книг и гравюр Владимир Адарюков в связи со столетием Дмитрия Ровинского. Сам же знаменитый собиратель, автор фундаментальных трудов по истории гравюры, на которого всегда равнялся А.В. Морозов, в предисловии к своему «Словарю русских гравированных портретов» утверждал, что русские портреты являлись в России большой редкостью только оттого, что их… почти не собирали. «Вельможи наши и баре, охотившиеся за гравюрами, платили большие деньги за гравюры иностранные», — писал Ровинский, тогда как «древние иконы, рукописи и старопечатные книги сохранились во множестве благодаря старообрядцам, для которых они составляли необходимую принадлежность богослужения».

Древние иконы у старообрядца Морозова имелись и книги то же, но методичное, научное собирательство началось с гравированных портретов. В 1895 году, когда уходит из жизни Ровинский, Морозов покупает сразу тысячу листов (из собрания В.А. Тюляева), затем еще полторы сотни редчайших листов (на этот раз у офортиста Николая Мосолова, унаследовавшего огромную коллекцию гравюр от отца и деда); в 1901 году Морозову достаются ценнейшие гравюры из собрания П.А. Ефремова, а через год — собрание гравюр Э.П. Чапского.

Ровинский называл гравированные портреты «воспоминаниями русской жизни». «А вот собирайте-ка все русское, чего еще никто не собирает и что остается в пренебрежении и часто бесследно пропадает», — учил племянника дядюшка, знаменитый московский любитель старины Михаил Погодин. Алексей Викулович шел по стопам Ровинского, стараясь собрать еще более полную коллекцию. В 1913 году Морозов выпустил последний, четвертый том посвященного Ровинскому «Каталога моего собрания русских гравированных и литографированных портретов», включавшего описание 8276 листов — на 920 больше, чем у самого Ровинского.

ЗЯТЬ ФАРФОРОВОГО КОРОЛЯ
Морозов был человек тонкий и чувствительный, даром что страстный балетоман. Из-за отсутствия хорошего образования он немного комплексовал: «Где уж нам, дуракам, чай пить», — было его любимой присказкой. Обожал путешествовать (особенно любил юг Италии, Франции и Грецию), трепетно относился к книгам (племянники вспоминают, что «дядя Леня» всегда дарил им книги). Собрав за десять лет огромную графическую коллекцию, он нашел себе новое увлечение — фарфор. Прошло еще десять лет, и фарфор у Морозова тоже измерялся тысячами. Не стать коллекционером фарфора, имея в зятьях русского фарфорового короля, главу «Товарищества производства фарфоровых и фаянсовых изделий М.С. Кузнецова», было бы даже странно. Матвей Сидорович Кузнецов, муж сестры Надежды, владел не только Дулевским заводом, но и знаменитым подмосковным заводом Гарднера, который сумел выкупить у последней его владелицы вместе со всеми фабричными моделями, формами, образцами и рисунками. Морозовское собрание гравюр называли первым в России по количеству и по редкости листов, а собрание фарфора — «энциклопедией отечественного фарфорового производства», благо у Алексея Викуловича имелись образцы продукции всех без исключения фарфоровых заводов начиная со времен Елизаветы Петровны и Екатерины II.

Если гравюры покупались целыми собраниями, то с фарфором (а потом майоликой, стеклом и миниатюрой) активно помогали местные антиквары. Вдобавок Морозов регулярно объезжал европейские столицы и, как и в случае с гравированными портретами, охотно покупал большими партиями. Деньги и связи решали многое, поэтому главное было оказаться первым в очереди на распродававшиеся собрания. «Я не гнался за раритетами, а поставил себе задачу дать полную картину этой важной области русской художественной промышленности», — признается Морозов на склоне лет. Но и редкостей у него было немало. Известный специалист по фарфору Эльвира Самецкая пишет, что главные раритеты оказались у Морозова благодаря покупке коллекций И.Ф. Мануйлова, графа Орлова-Давыдова и купца Н.А. Лукутина. Если верить Ивану Лазаревскому, посвятившему Морозову статью в журнале «Cтолица и усадьба», то конкурентов у Алексея Викуловича имелось всего двое: великий князь Николай Николаевич и князь Владимир Аргутинский-Долгоруков.

ОСОБНЯК С ВРУБЕЛЕМ
Очерк об А.В. Морозове в журнале «Столица и усадьба» появился не случайно. Во-первых, он унаследовал усадьбу «Одинцово-Архангельское», выстроенную в стиле раннего французского Ренессанса только начинавшим свою блистательную карьеру Федором Шехтелем для приверженца «древлего благочестия» Викулы Елисеевича Морозова. Спустя пять лет сам Алексей Викулович пригласит уже вошедшего в моду Шехтеля перестраивать доставшийся ему московский родительский дом.

Особняк с вензелем «М» и атлантами на фасаде во Введенском переулке (ныне Подсосенский пер. — Артхроника), вспоминала Маргарита Морозова, «был огромный, с бесконечным числом комнат»; на втором этаже все комнаты были заставлены витринами с фарфором и иконами, сам же хозяин жил внизу, где у него были «две столовые, гостиная и двусветный кабинет, очень высокий, весь отделанный темным деревом». Из придуманного Шехтелем «кабинета доктора Фауста» лестница вела на верхний этаж. «Дядя Леня», вспоминала племянница, поднимался по ней и, сидя на диване со множеством подушек, любил рассматривать висевшие на стенах панно. Врубелевские «Мефистофель и ученик», «Маргарита», «Фауст», «Полет Фауста и Мефистофеля» висят теперь в зале Врубеля в Третьяковской галерее, а при Алексее Викуловиче были вмонтированы в деревянные панели, которыми был декорирован кабинет. Перестраивавший морозовский особняк Шехтель создавал очередной эклектический шедевр: гостиная в стиле модерн, вестибюль в «египетском стиле», кабинет и приемная в «готической манере». Художник дал волю фантазии не только в деревянной отделке кабинета, но и в мебели. Чего стоил один только шестигранный стол, изготовленный по проекту любимого архитектора морозовского клана: каждая вторая ячейка оказывалась витриной для раритетов из коллекции старообрядческих книг, собранных еще дедом Елисеем Саввичем. И диковинный стол (когда шестигранник раздвигался, то в полу открывалось застекленное отверстие, служившее потолком кабинета в стиле ренессанс, располагавшегося на первом этаже), и шкафы из красного дерева, в которых Алексей Викулович вместил две с половиной тысячи фарфоровых предметов, изготовили по спецзаказу на мебельной фабрике П.А. Шмита, приходившегося Морозову зятем. Второй этаж по сравнению с фантазийными интерьерами первого — с бесконечными шкафами с книгами и витринами — казался посетителям немного неуютными. Да откуда взяться уюту в музейных залах?

ИЗ_ЗА ОТСУТСТВИЯ ХОРОШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ ОН НЕМНОГО КОМПЛЕКСОВАЛ: «ГДЕ УЖ НАМ, ДУРАКАМ, ЧАЙ ПИТЬ», — БЫЛО ЕГО ЛЮБИМОЙ ПРИСКАЗКОЙ

СТАРООБРЯДЕЦ ПОМОРСКОГО СОГЛАСИЯ
Почти полностью «укомплектовав» накануне войны две огромные коллекции, Алексей Викулович увлекся древнерусским искусством. Истинного коллекционера всегда манит неизведанное, а тут как раз началось повальное увлечение древнерусской иконой. Старообрядец Степан Рябушинский уже составил отличное собрание, его догонял Илья Остроухов, с 1909 года не думавший ни о чем ином, как о старинных досках. Алексей Грищенко в своей книге «Русская икона как искусство живописи» уверяет, что А.В. Морозов, «изощривший вкус» собиранием изысканного фарфора и изящных табакерок, обратился к древнерусской живописи в 1913-м после устроенной в Москве Археологическим институтом первой иконной выставки. Но начинать с нуля ему не пришлось — иконы у Алексея Викуловича были. В наследство от деда Елисея Саввича, большого почитателя «древлего письма», ему досталось немало икон, украшавших моленную (ее пристроил к дому опять-таки Шехтель). Икон было много, даже не считая тех семидесяти досок, которые Морозов пожертвовал первому в Москве старообрядческому храму поморской общины в Токмаковом переу­лке. Храм близ Старой Басманной выстроил в 1908 году архитектор Илья Бондаренко, в том числе и на морозовские деньги. Тот же Бондаренко в 1914 году соорудил пристройку из трех залов к морозовскому особняку (со стороны Лялина переулка) — специально для экспонирования икон, даже с верхним светом. Невероятно, но к 1917-му, всего за четыре года, Морозов сумел собрать 219 икон (такими темпами мог собирать только человек, одержимый идеей составления систематического собрания). Основную часть коллекции составляли иконы XVII века, однако были и ранние, с XIII века. Тот же Грищенко пишет, что Алексей Викулович особое предпочтение отдавал житийным иконам и более всего ценил новгородскую школу, которая в его времена считалась вершиной древнерусской живописи.

АНАРХИЯ — МАТЬ ПОРЯДКА
На момент революции шестидесятилетний холостяк Алексей Викулович Морозов проживал в особняке, заполненном фарфором, миниатюрами, гравюрами, стеклом, хрусталем, серебром, табакерками, деревянными резными игрушками, тканями, вышивками и иконами. В начале марта 1918 года особняк захватили анархисты, но чекисты быстро разобрались с самостийными экспроприаторами, успевшими побить в купеческих хоромах фарфор, растащить книги и разбросать гравюры. Алексей Викулович остался жив чудом, он прошел через допросы «с пристрастием», заканчивавшиеся инсценировками расстрела. И все вроде было хорошо, если бы в доме ни расквартировались солдаты из ЧК и доблестная охрана ни начала прихватывать «при смене караулов» «мелкие предметы обихода» (как значилось в донесении). Наконец в декабре 1918-го коллекцию национализировали, а особняк под номером 21 по Введенскому переулку реквизировали. Гражданину А.В. Морозову оставили целых четыре комнаты, но потом спохватились, решив, что будет довольно и двух.

14 декабря 1919 года в уже бывшем морозовском особняке открылся «Музей-выставка художественной старины». Состоял он всего из двух отделений — коллекции русского фарфора и древнерусской живописи (коллекция портретов досталась гравюрному кабинету Музея изящных искусств). Затем иконы отправили в Исторический музей, а вывеску поменяли на Музей фарфора. На начало 1929 года в музее значилось 2372 единицы, они заполняли тридцать восемь витрин, которые занимали всего четыре комнаты, остальные помещения были отданы всевозможным конторам и учреждениям. По всей видимости, «квартирный вопрос» и заставил Музей фарфора очистить особняк. Однако новый его адрес оказался даже более престижным: Большой Знаменский переулок. Морозовский фарфор разместили в особняке Сергея Щукина, тоже бывшем — это перемещение, собственно, и стало поводом для вывоза Первого музея новой западной живописи, бывшей Щукинской галереи, из родных стен. На самом же деле была проделана классическая рокировка. Сначала Щукинский особняк очистили от чуждого пролетариату искусства «для гурманов и эстетов», а затем и от мелкобуржуазного фарфорового «хлама», который в 1932 году благополучно отправили в Кусково, куда в тридцатых свозился музейный неликвид. До 1937 года музей-усадьба и Государственный музей керамики существовали как две автономные организации, но в 1938 году были объединены и получили существующее и поныне громоздкое название.

А.В. Морозова не сослали и не расстреляли. И вовсе не в память о племяннике-революционере Николае Павловиче Шмите (Красная Пресня, восстание 1905 года, смерть в царской тюрьме), завещавшем все свое состояние РСДРП и даже сестер своих обязавшем выйти замуж за революционеров. И не за то, что он с братьями исполнил духовное завещание отца и передал 400 тысяч на детскую больницу, которая открылась в 1903 году, действует по сей день и называется «Морозовская». Просто повезло. «Моя судьба неразрывно связана с моими собраниями, я ими жил, в них был смысл моего существования», — написал Алексей Викулович незадолго до смерти. Он числился в должности помощника хранителя Музея художественной старины и выпустил несколько брошюр, посвященных своим коллекциям, до 1927 года умудрялся что-то покупать и дарить своему же музею. В 1930 году Морозов удостоился академической пенсии, а в конце 1934 года, через два года после того, как его музея не стало, заболел и умер. Огромный архив погиб еще в 1918-м от рук анархистов. Иконы, гравюры, серебро и миниатюры разошлись по разным музеям, собрание фарфора потерялось в многотысячных фондах Музея керамики и усадьбы «Кусково». Долго еще придется ждать фундаментальных каталогов, где в графе «происхождение» можно будет прочесть: «из собрания А.В. Морозова в Москве».