Ирина Кулик

В последние годы Андрей Ерофеев снискал репутацию главного мученика и неудачника от современного искусства. Приговор суда по делу о выставке «Запретное искусство» стал последним звеном в целой череде неприятностей и скандалов, в центре которых оказывался один из самых известных российских кураторов.

БЫВШИЙ БУДУЩИЙ ДИРЕКТОР ГТГ
Андрей Ерофеев говорит, что приговор суда воспринимает как признание его профессиональных достижений: «Заявленная нами тема цензуры и самоцензуры как нового инструмента регулирования культурной политики оказалась правильно найденной. И получила неожиданное развитие. Конфликт с ультраправыми православными организациями имеет к этой теме косвенное отношение — мы просто столкнулись с ними в темноте, в сумерках той демагогии, которой был окружен этот процесс, — вместо того, чтобы обсуждать проблему цензуры, мы вынуждены были оправдываться в том, чего не совершали, отвечать на неадекватные комментарии нашей работы. Хотя на самом деле “Народный собор”, организация, которая подала иск против нас и потом еще около двух десятков исков против других выставок, представляет собой, по сути, добровольный цензурный комитет».

В 2009 году, после того как началось следствие, Ерофеева уволили из Третьяковской галереи, где он с 2002 года возглавлял Отдел новейших течений. По официальной версии, за нарушения порядка учета и хранения музейных ценностей. Однако, несомненно, были и неформальные поводы — а именно целый букет связанных с Ерофеевым скандалов.

Прежде всего это выставка «Соц-арт». Ее показ в Москве, состоявшийся в 2007 году в рамках 2-й Московской биеннале современного искусства, прошел без особых приключений. Неприятности начались, когда выставку решили вывезти на гастроли в Париж. Во французскую столицу она отправилась в искромсанном виде: неугодные вещи, в том числе благополучно показанная в Москве работа «Синих носов» «Эра милосердия», более известная как «Целующиеся милиционеры», были исключены из экспозиции. Бывший в то время министром культуры Александр Соколов заявил, что демонстрация этой выставки в Париже станет «позором для России». Еще одним проектом Ерофеева, сильно фраппировавшим начальство, была программа экспериментальных выставок «Эфемерное искусство», где Ерофеев показывал, скажем так, спорных с идеологической точки зрения художников, как, например, группу «ПГ».

Все эти истории в конце концов и стали основным материалом для «Запретного искусства», выставки не художественной и даже не публицистической, но скорее социологической. Кураторов интересовало, что теперь запрещают и по каким причинам. В результате можно сказать, что сам Ерофеев и оказался главным экспонатом «Запретного искусства». По цензурным соображениям сняли его самого.

А ведь когда-то директор ГТГ Валентин Родионов, принимая Ерофеева на работу, сказал, что видит в нем своего преемника. И хотя сотрудничество Ерофеева с Третьяковкой закончилось громким разводом, Родионов все угадал верно. Андрей Ерофеев — прежде всего музейщик. Его главная цель — радикальное переосмысление истории русского искусства ХХ века. Или, как считает сам Ерофеев, ее написание заново. И заранее ясно, что самые жаркие споры разгорятся не вокруг того, что попадет в эту версию отечественного modern and contemporary art, а вокруг того, что не получит в нее доступа.

УРОЖДЕННЫЙ ПАРИЖАНИН
Что такое музей современного искусства, Андрей Ерофеев узнал еще в юности. Благодаря отцу-дипломату, работавшему во Франции, Андрей смог стажироваться в Музее современного искусства города Парижа. Ерофеев ведь и родился в столице Франции в 1956 году, в то время его отец был советником по культуре в посольстве СССР. «Мой случай необычный. Вообще-то жен дипломатов обычно отправляли рожать в Москву. И для меня этот момент моего рождения в Париже принципиален. Внутреннее ощущение родины у меня связано с Парижем. Мне кажется, что этот город понимает меня лучше, чем Москва. В СССР, в России мне казалось, что я заброшен сюда, меня каким-то странным образом сюда занесло — не как диверсанта, но как какого-нибудь сбившегося с пути ловца бабочек».

В школьные годы Андрей жил и в Сенегале, где работали родители, и сохранил об этой стране восторженные воспоминания, причем полюбилась не экзотика Черного континента, а прижившийся в этой бывшей колонии французский уклад. Возвращения домой давались тяжело. «Я с детства помню это ощущение, что я живу в чудовищной стране, я ощущал несчастье пребывания здесь. Уже в детском саду и в начальных классах школы меня одолевала жуткая депрессия. Я много болел и часто приходил домой и не раздеваясь ложился и отворачивался к стенке. Эта жизнь была ужасна — не в смысле политики, о которой я тогда не задумывался, а просто в своих бытовых проявлениях. Вот идешь по Дакару — и тебя не изобьют, а в Москве изобьют и отнимут последние десять копеек. Десять копеек, которые мне давали родители, когда я шел в школу, их всегда отнимали».

Диссертацию в МГУ пришлось защищать по «Миру искусства» — в 1984 году это было самое модернистское из допустимого. Но интересовал Ерофеева прежде всего современный авангард. Еще за двенадцать лет до защиты он видел, как это должно выглядеть.

«В 1972 году я попал на скандальную выставку в Grand Palais. Современное французское искусство от беснующейся публики, которая ненавидела это искусство, охраняла полиция. Там был представлен весь водоворот французского, бельгийского, швейцарского искусства 1960-х – начала 1970-х годов. Был Бюрен, был Болтански, Аннетт Мессаже, была поп-артистская линия — Сезар, Арман, был Тенгли. Одной из самых скандализирующих работ были столы, заставленные вонючими сырами, — работа Даниэля Споерри. Это была первая экспозиция того искусства, которое тогда широко не показывалось, которого не было в музеях. Эта выставка была переломным моментом — после нее стал потихоньку меняться и музей, отходить от модели национального музея ХХ века (по которой до сих пор работают Третьяковка и Русский музей) к модели настоящего музея современного искусства».

«ОФИЦИАЛЬНЫЙ — ВООБЩЕ НЕ ХУДОЖНИК»
Парижский опыт, разумеется, добавил скепсиса в отношение Андрея Ерофеева к советской родине. По его словам, он очень быстро понял, что советское официальное искусство искусством вообще не является. В Москве он начинает искать «настоящих художников» — и постепенно знакомится с отечественным андерграундом. Сначала это были легендарные подпольщики, герои шестидесятых — Дмитрий Плавинский, Владимир Немухин, Вячеслав Калинин, Анатолий Зверев. Он начинает посещать квартирные выставки, знакомится с Виталием Комаром и Александром Меламидом, только-только нащупавшими новый стиль — соц-арт. Ерофеев не был на «бульдозерной выставке» 1974 года, но в 1975-м уже попал на выставку «отверженных» в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ.

В 1989 году Ерофеев возглавил сектор новейших течений в музее «Царицыно». По причудливой логике перестроечных времен место для современного искусства нашлось в институции, созданной по инициативе Ильи Глазунова — в «Царицыно» размещался Музей декоративно-прикладного искусства народов СССР. Актуальное искусство было приравнено к ложкам-матрешкам и прочим народным промыслам. В «Царицыно» Ерофеев начинает собирать первую в России государственную коллекцию современного, то есть нонконформистского искусства. И делает ставку на доселе невиданные в советских музеях жанры — инсталляции, перформансы, объекты. Одна из первых выставок Царицынского музея, проходившая в 1990 году в страшно популярном тогда зале на Каширке, так и называлась «В сторону объекта». «Тогда все стремились делать живопись, но я ходил по мастерским, и у каждого из художников где-нибудь да обнаруживался завалявшийся объект». Выставка была для Ерофеева программной — так он постулировал наличие в Москве того самого «западного» искусства.

Сектор новейших течений в «Царицыно», как и собрание, создавались в расчете на будущий Музей современного искусства. Андрей Ерофеев написал концепцию нового музея, которую Минкульт утвердил в 1994 году. В 1998-м, когда музей «Царицыно» решили передать в муниципальное подчинение, у сектора новейших течений появился реальный шанс превратиться в полноценный музей, тем более что отношения с руководством «Царицына» у молодого реформатора к тому времени были основательно испорчены. Однако инициативу Ерофеева перехватил Зураб Церетели, в том же году безо всякой коллекции получивший от мэра Москвы Лужкова особняк на Петровке, где в 1998 году и открылся Московский музей современного искусства. Что же до коллекции, собранной Ерофеевым и его командой, то она была передана в Третьяковку — так, собственно, и возник Отдел новейших течений ГТГ.

На вопрос о том, что лучше : плохой, салонный нонконформист или хороший официальный художник, Ерофеев отвечает категорично: «Официальный — вообще не художник». «После того, что я увидел на Западе, я кожей почувствовал: то, что висит в советских музеях, это не плохое искусство, которое может нравиться или не нравиться. Это вообще не искусство, как та баланда, которую подсовывали в советских столовых, — это не еда, а сплошные эрзацы. Я убежден, что никакого советского искусства в варианте соцреализма просто не существует. Не выставляют же сегодня в Германии нацистское искусство, в Испании — официальных художников Франко или во Франции — искусство вишистского периода. Оно создавалось исходя из внехудожественных соображений — сервильности, страха, принуждения. И когда после войны западное общество поняло само себя, это искусство растворилось. Для меня советское искусство — это предметы советской цивилизации. Искусство здесь кончилось в 1932–1933 году. Тот же Дейнека, которого выставляет ГТГ, для меня ужасный художник, абсолютная бездарность. Именно поэтому на него в Третьяковку никто не ходил, в то время как в Пушкинский на Пикассо стояли очереди. Не было никакого советского искусства, никакого особого пути — у нас было только то же современное искусство, что и на Западе, которое шло от авангарда через эмиграцию к нонконформистам».

БИТВА С НОСОРОГАМИ
Андрей Ерофеев — настоящий, можно сказать, реликтовый антисоветчик, нисколько не подвластный столь модной ныне ностальгии по стране победившего социализма. Не помогли даже многолетние тесные связи с традиционно левой французской интеллигенцией. «Ну и что, французские левые — все антисоветчики», — утверждает Ерофеев и напоминает, что во французский язык давно вошло слово «apparatchik». Этих самых аппаратчиков, советских чиновников во всех их многочисленных инкарнациях Ерофеев называет «носорогами» — по одноименной пьесе Эжена Ионеско. Это и те функционеры, которые бывали в доме его отца. Потом они же требовали от дипломата подписать официальное отречение от своего старшего сына, брата Андрея, известного писателя Виктора Ерофеева. Его преступление состояло в том, что в 1979 году он участвовал в составлении самиздатовского альманаха «Метрополь». Носорогами Ерофеев обзывает и минкультовских чиновников, и руководство Третьяковки, да и чинов из РПЦ, с которыми он постоянно находится в напряженной полемике.

Тем не менее этот непоколебимый диссидент не считает, что нынешняя Россия — все тот же совок, только после косметического ремонта. «Представьте себе бетонный бункер с глухими стенами, в котором сидит человек. А потом в этих стенах просверлили множество дыр, окон наружу. Человек, может, по-прежнему сидит там, но воздух вокруг него уже другой, он проветривается, он такой же, как и в окружающем мире. Теперь мы дышим кислородом, а не аммиаком или чем там дышали раньше». Ерофеев не верит, что ненависть к современному искусству, свидетельств которой в последнее время стало как-то устрашающе много, и правда исходит от народа. Напротив, он говорит о толпах людей на «Винзаводе» и в «Гараже» и считает, что если современное искусство кому и мешает, то только задержавшимся в верхах «носорогам».

Хотя кто-кто, а Андрей Ерофеев давно претендует на приз зрительских антипатий. Мало кто вспоминает сейчас, что первый громкий международный скандал Ерофеев спровоцировал еще в конце 1990-х, когда будучи куратором Цетиньской биеннале в Черногории, где сильны традиции православия, выставил первые атеистические экзерсисы Авдея Тер-Оганьяна с иконами. Тамошние иерархи в суд подавать не стали, а сразу предали анафеме и куратора, и художника, и покровителя биеннале принца Никола Ньегоша. После этого биеннале не возобновляли. Народные возмущения, уже в России, сопровождали и передвижную выставку «Безумный двойник. Тип художника-пересмешника», где остроумный куратор доходчиво объяснил, что нынешние звезды современной международной арт-сцены — это «пьяницы», «плагиаторы», «колдуны» и чуть ли не импотенты (этими словами назывались разделы выставки). Доверчивая российская публика из глубинки ерофеевской иронии не оценила, а поверила столичному специалисту на слово и устраивала пикеты возле выставочных залов с этаким «безобразием».

Ерофееву, судя по всему, очень дорого то искусство, которое сегодня может выглядеть диссидентским, — как группа «ПГ» с их провокационными комиксами и скульптурой «Смерть мента» или группа «Война», прославившаяся нецензурными акциями в адрес российской власти. При этом со свойственной ему горячностью Ерофеев готов клеймить «салонным» и «сервильным» все, что не обладает ярко выраженной протестностью.

Вполне логично, что в конце концов Ерофеев сделал выставку «Запретное искусство», многие экспонаты которой были созданы еще в советские времена неофициальными художниками — и даже спустя время, как выяснилось, оказались отнюдь не выцветшей красной тряпкой для «носорогов».

Хулиганский, бунтарский дух, который Ерофеев так ценит в современном искусстве, для него вовсе не является атавизмом программных «пощечин общественному вкусу», которые направо и налево раздавал исторический авангард. «Эпатажность нашего искусства не сопоставима с авангардом начала XX века. То искусство было по-настоящему оскорбительным. Если и было искусство, о котором можно сказать, что оно разжигает ненависть, так это авангард. Оно было по-настоящему неполиткорректным, агрессивным, резким, хулиганским. Градус оскорбительности, заложенный в футуризме, дадаизме или сюрреализме, не сравним с поп-артом, концептуализмом, радикальным перформансом. Неприязнь художника по отношению к обществу, в котором он живет, была значительно больше. Связано это с тем, что художник начала века понимал, что это общество он вскоре преодолеет, он творил для какого-то другого общества, а нынешний художник работает на это общество, другого общества у него нет». В будущем, наступившем для исторического авангарда, им простили все их самые эпатажные выходки — все они стали достоянием музеев, где покоятся, как раз и навсегда разряженное оружие.

Музейщик по призванию, Ерофеев бьется над головоломной идеей: как создать музей, в котором искусство будет оставаться современным, то есть необезвреженным и боеспособным, как не замораживать на вечное хранение, но постоянно поддерживать его в состоянии кипения. Было бы страшно интересно, как выглядел бы этот музей, если бы Ерофеев довел свой замысел до конца. Но надеяться на это пока что, мягко говоря, рано. В ближайшие годы Ерофееву, похоже, заказан путь на официальные должности — его вряд ли назначат куратором Московской биеннале или российского павильона в Венеции. Человеку такого радикального стиля у нас пока что уготована скамья подсудимых, а не кресло государственного служащего.