Анна Толстова, Коммерсантъ

Юрий Самодуров, бывший директор Музея Сахарова, теперь знаменит как инициатор уже двух осужденных в приговорах выставок: «Осторожно, религия!» и «Запретное искусство». Мало кто помнит, что именно ему принадлежала идея создания общества «Мемориал». И уж почти никто не знает, что благодаря Юрию Самодурову существует Геологический музей имени Вернадского. Сейчас он работает куратором в Государственном центре современного искусства (ГЦСИ), но считает, что его призвание — музейное строительство.

«ПАПОЧКА С РУКОПИСЬЮ — КАК СКЕЛЕТ В ШКАФУ»
Типовая квартира в панельном доме на юго-западной окраине Москвы. Полки с книгами до потолка, зимний сад с чем-то тропическим в кадках, монументальный буфет в кованых цветочках — сызранский модерн. Юрий Самодуров может часами рассказывать про бабушкин буфет или дедушкины охотничьи ружья, вызвавшие когда-то зависть соседа, накропавшего донос. Так что в 1942-м деда арестовали как японского шпиона и отправили строить дорогу Москва — Куйбышев, где бы он и сгинул, если бы его сын, дядя Юрия Самодурова, не добился пересмотра дела в военной прокуратуре. «“Дело вашего отца пересмотрено” — у меня есть эта бумажечка», — произносит Юрий Самодуров с узнаваемой интонацией музейного хранителя.

На буфетной полке — старинные иконы в окладах: «Иконы от бабушки. Во время вой­ны в Сызрани было много эвакуированных, они с дедушкой взяли к себе Сергея Дмитриевича Сумарокова, из тех самых Сумароковых. Он умирал — они его выходили и страшно с ним подружились, так что когда мама приехала поступать в МГРИ (Московский геологоразведочный институт. — Артхроника), то жила у Сумароковых, а его жена, Мария Яковлевна, в девичестве Колли, из семьи архитектора, была моей крестной». Куратор выставки «Осторожно, религия!», между прочим, крещен при рождении, как и полагается православным, а не в начале 1990-х, когда стало модно менять партбилеты на кресты.

Из другого памятника сызранского модерна — тумбочки — извлекается требник времен Алексея Михайловича: «Тоже от бабушки Марии Бондаревой (Добровой). Предки по маминой линии были грамотные крестьяне села Труслейка Аргашской волости Корсунского уезда Симбирской губернии». Свою родословную Юрий Самодуров знает примерно до восьмого колена. В начале 1920-х часть семьи бежала из Труслейки в Сызрань, спасаясь от раскулачивания, но нескольких родственников все же выслали в Сибирь: став геологом и бывая в разных экспедициях, будущий создатель «Мемориала» пытался разыскать их в Красноярском крае. Впрочем, тема репрессированных — это скорее по отцовской линии.

«Папа родом из Самары, из большого еврейского клана Шнейдеров–Слиозбергов, — рассказывает Юрий Самодуров. — Прадед-портной держал в Самаре магазин “Парижской шик”. У меня хранятся его ножницы». После Гражданской войны его дочери уехали в Москву — получать высшее образование. Одну из сестер Слиозберг, Ольгу, и ее мужа, доцента МГУ Юделя Закгейма, репрессировали: его расстреляли, ее отправили в лагеря. В 1956-м Ольга Слиозберг была реабилитирована, поселилась на даче у сестры, бабушки Юрия Самодурова: «Помню, к ней приезжали ее колымские подруги, бывал Эмма Мандель (поэт Наум Коржавин — «Артхроника») — они познакомились в Караганде. Все они были очень хорошие люди. А когда я учился в восьмом классе, случайно у мамы в постельном белье нашел папочку — рукопись». Книга Ольги Слиозберг «Путь» была опубликована лишь в 1993-м, до того отрывки из ее воспоминаний о двадцати годах лагерной жизни ходили в самиздате. «На меня это произвело невероятное впечатление: всех людей из этой рукописи я знал — вот они, на даче, и с ними произошло все это. Искалечить жизнь десяткам миллионов людей — и все об этом молчат. Меня дальше всю жизнь это терзало».

Выбор профессии оказался мучительным. «Долго не знал, кем мне быть, — признается Юрий Самодуров. — Живая природа очень привлекала… Мама приучила к консерватории, к Третьяковке. Читал все подряд. По складу был скорее гуманитарий». Собирался стать скульптором, историком, искусствоведом. Но вместо вступительных экзаменов на все лето уехал в геологическую экспедицию. Вернувшись, работал лаборантом в Геологическом институте АН СССР, в лаборатории абсолютного возраста у Виктора Чердынцева, ученика Вернадского: «Это был возрожденческий человек. И Омар Хайям по-персидски, и “Соловьиный сад” Блока. Сам писал. Когда было постановление об Ахматовой в 1946 году, он поехал в Ленинград ее поддержать, читал ей свои стихи. Рассказывал, что она гладила его по голове и приговаривала “Пишите, Витенька, пишите”».

Из лаборатории абсолютного возраста сам ушел в армию. Оттуда, начитавшись Маркса с Лениным и впервые столкнувшись с бедностью — с голодными мальчиками, для которых армейская баланда была деликатесом, — вернулся убежденным реформатором. «Хотел переделывать жизнь: думал пойти на кафедру высшей нервной деятельности, поскольку переделку мира нужно начинать с человеческого мозга». Но экзамены на биофак провалил. Стал геологом: по примеру родителей поступил в МГРИ, ездил в экспедиции, распределился в Академию наук, защитил диссертацию о фосфоритах: «Все время понимал, что это не мое, что никакой геологией я заниматься не буду, потому что есть более важная тема — папочка с рукописью бабушкиной сестры, как скелет в шкафу».

Параллельно увлекся теориями социолога Аркадия Пригожина, ездил на семинары философа Георгия Щедровицкого. «В нашей стране социология была отдушиной: живой политики нет, и люди, хотевшие что-то изменить, изучали структуры организаций, проводили неформальные встречи, что-то обсуждали. Это было начало гражданской жизни в стране». Защитив геологическую диссертацию, пошел работать на кафедру экономики МГРИ с перестроечной темой «Развитие демократических начал в управлении трудовым коллективом». Написал программную статью о наболевшем — про то, что перестройка невозможна, пока не будет рассказана правда о сталинских преступлениях. Безуспешно пытался ее опубликовать, искал единомышленников — в Новосибирске оказался даже в гостях у историка Глебова, сына Льва Каменева, подпольно собиравшего картотеку репрессированных партийцев, стал активистом только что возникшего в Москве клуба неформалов «Перестройка».

«ЛЮДИ ПОНИМАЛИ, ЧТО МЫ ПРАВЫ»
МГРИ, созданный на базе МГУ, поме­щался в здании на Моховой, выстроенном в 1910-е годы для университетского Музея натуральной истории по проекту архитектора Клейна, автора цветаевского Музея изящных искусств. Основателем университетского музея принято считать Ломоносова, чьими усилиями был собран минералогический кабинет, но настоящая жизнь Музея натуральной истории началась в XX веке, когда одним из его хранителей стал Вернадский, он и добился строительства специального здания. После образования МГРИ университетский музей отдали в ведение нового института, а в 1980-х, когда для МГРИ выстроили новые корпуса в Беляеве, стало ясно, что музей должен покинуть родные стены. На освобождавшееся помещение в самом центре Москвы напротив Кремля претендовал НИИ внешнеэкономических связей — в музейных залах должны были устроить демонстрационный салон автомобилей.

«Меня это заело, — рассказывает Юрий Самодуров. — Сидим у меня дома с ребятами, выпускниками МГРИ. Что делать? Давайте, говорю, организуем вахту социальной защиты. Мы написали плакаты, объяснявшие, что разрушение Музея Вернадского — это разрушение культуры, и мы будем стоять здесь, под окнами Кремля, до тех пор, пока решение Совета министров не будет отменено. Стояли группой в несколько человек, по часу каждый день, выходить было очень страшно, но надо было преодолевать себя. Однажды пришел Витя Кузин (впоследствии один из учредителей Демократического союза. — А.Т.), принес шоколадки: нас посадят — будем в тюрьме есть шоколад. Все были очень наивны. Но каждый день собирали по триста подписей под обращением к Ельцину, тогда первому секретарю Московского горкома КПСС, и Рыжкову, председателю правительства СССР… Это был первый случай публичного протеста в Москве — люди понимали, что мы правы».

О них писали в газетах, их поддержала часть академической общественности, хотя кампания и стоила кресла ректору МГРИ. «Прожектор перестройки» снял сюжет, но его не выпустили в эфир, и тогда ведущая передачи достучалась до Горбачева. В 1988 году вышло правительственное постановление о воссоздании Государственного геологического музея имени Вернадского РАН, и.о. директора назначили Юрия Самодурова. У него была революционная идея — превратить Музей Вернадского в головной Музей ноосферы, объединив вокруг него всю сеть краеведческих музеев СССР, которые уже в те годы начали разваливаться. Но коллектив, привыкший работать в музее узко научного профиля, идею не принял, и, проработав менее года, и.о. директора оставил пост.

«ПРОЧЕСТЬ СО СЦЕНЫ Я НЕ СМОГ — ЗАПЛАКАЛ»
И все же опыт борьбы за Музей Вернадского не прошел даром: «Тогда в жизни в первый раз я почувствовал, что от меня, от обычного человека, что-то зависит, — вспоминает Юрий Самодуров. — Что мы можем чего-то добиться, если все правильно организовать. Я стал себя шутливо называть “профессиональным революционером”». Следующие полтора года Юрий Самодуров с единомышленниками был занят организацией общества «Мемориал»: создал инициативную группу, написал первую программу. Выступил с ней в 1987-м на легендарной августовской конференции неформалов в ДК «Новатор»: «Прочесть со сцены я не смог — заплакал. Потому что впервые говорил о самом главном в жизни. Моя цель была, чтобы наше государство признало политические репрессии преступлением, признало свою ответственность за эти преступления, признало необходимость увековечения памяти жертв репрессий и поручило создание мемориального архива, библиотеки и музея национального значения обществу в лице “Мемориала”». Собрали более тридцати тысяч подписей в поддержку создания мемориала жертв политических репрессий, которые передали Горбачеву прямо в зале партконференции, проект устава «Мемориала» опубликовали в «Огоньке», открыли счет для сбора пожертвований, прошла учредительная конференция общества. Однако большинство членов «Мемориала» рассматривали общество как платформу для политической деятельности, члены инициативной группы занялись партийным строительством. Поняв, что историко-культурный проект — музей, архив и библиотека — отодвинут на задний план, Юрий Самодуров вышел из «Мемориала».

«СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО — ЭТО ИНСТРУМЕНТ ПО ПЕРЕДЕЛКЕ МИРА»
Когда Елена Боннэр предложила Юрию Самодурову войти в Общественную комиссию по увековечению памяти академика Сахарова, он понял, что это шанс сделать то, что не получилось у «Мемориала». Перестроечный азарт еще не прошел — под будущий музей жертв политических репрессий требовали ни много ни мало целый этаж известной организации на Лубянке, но времена были уже не те. Музей и общественный центр имени Андрея Сахарова разместился в двухэтажном особнячке на берегу Яузы, выделенном правительством Москвы: в 1994-м открыли архив, в 1996-м — музейную экспозицию, оформленную Евгением Ассом.

Разногласия с учредителями-правозащит­никами из фонда Сахарова возникали с самого начала, и одним из камней преткновения стало современное искусство. «Мы — современный музей, говорящий о самых актуальных вещах. Делать это, не используя язык современного искусства, непрофессионально. Для меня, как для музейщика, это было очевидно», — говорит Юрий Самодуров.

Крохотный коллектив музея проводил шестнадцать выставок в год, сам директор нечас­то выступал в роли куратора, но одним своим проектом гордится — выставкой марок работы Александра Холопова с портретами современных политзаключенных. У него были большие планы: он хотел завести коллекцию политического искусства, взять Андрея Ерофеева ее куратором. Выставку 2003 года «Осторожно, религия!», разгромленную православными националистами, в фонде Сахарова ему простили, выставку 2007 года «Запретное искусство-2006» сочли проступком злостного рецидивиста. «Правозащитники не понимают языка современного искусства: они мыслят словами, с их точки зрения, дискуссия о цензуре должна была принять иную форму — выступлений в печати. Для меня же это искусство стало инструментом по переделке мира. Я от этого инструмента не хотел отказываться, а фонд Сахарова не мог с этим согласиться», — объясняет Юрий Самодуров, почему в августе 2008-го написал заявление об уходе по собственному желанию. Последние полтора года он работает куратором в ГЦСИ: «У меня еще есть задор доказать, что только языком современного искусства можно говорить о современных проблемах».