Татьяна Маркина, ИД «Коммерсантъ»
Цены на западное современное искусство, вздувшиеся пресловутым пузырем, лопнули в первый же год кризиса. В 2009 году обороты мирового арт-рынка в этом разделе упали более чем на треть, а аукционные и вовсе вдвое. Но в прошлом году цифры почти вернулись к докризисным, в нынешнем и вовсе грозят поставить рекорд. А в целом бешеный рост цен на современное искусство шел последние десять лет, с начала 2000-х, и обороты за этот период увеличились почти на 100%.
Русское современное искусство было явлено западному арт-рынку легендарными торгами Sotheby´s 1988 года. Открытием следующего десятилетия было, что это искусство вообще есть. Открытием нового века – что его можно купить на аукционе. Хотя по-настоящему к массовому коллекционеру оно вернулось только в 2007 году, когда Sotheby’s снова устроил специализированные торги в Лондоне – с кабаковской работой «Чья это кружка?» на обложке каталога. На вопрос, почему Sotheby’s ждал 20 лет для того, чтобы повторить столь успешный эксперимент, глава русского отдела Джоанна Викери ответила: «Впервые за последние сто лет появилось такое количество русских коллекционеров». То есть новый аукцион был адресован русским. Он собрал £2,6 млн, чуть ли не вдвое больше, чем планировалось, на нем были поставлены 22 рекорда цен на произведения отдельных художников, все покупатели были русскими. В ноябре 2008 года MacDougall’s провел специализированные торги русским современным искусством и получил £3,8 млн, в июне 2008-го – £3,4 млн, в ноябре 2008 года – £1,1 млн. С тех пор русского современного продается так мало, что ни один из аукционных домов не показывает его как отдельный итог – уж больно жалкий результат получается. Попытки интегрировать русское искусство в западное и заинтересовать международных коллекционеров ситуацию не изменили: громкие рекорды на произведения Ильи Кабакова (£2,93 млн), Эрика Булатова (£1 млн), установленные в начале 2008 года на аукционе интернационального современного искусства Phillips de Pury, так и остались одинокими вершинами. Только этим художникам, да еще, может быть, Комару с Меламидом соседство на торгах с мировым искусством идет на пользу. Все остальное покупают только русские, если покупают, конечно.
Эта проблема свойственна всему русскому искусству, однако же цены и спрос на Айвазовского и Маковского стабилизируются, последние «классические» торги у всех домов прошли довольно бодро. А современные разделы разошлись едва ли наполовину, даже при типичном «аукционном» отборе, когда на торги берут только то, что имеет шансы быть хорошо проданным, достаточно востребованное и раскрученное.
Нонконформизм, похоже, катастрофически вышел из моды. А ведь интерес к русскому андерграунду был огромен – сначала за рубежом (когда СССР испускал дух), потом у нас (когда окончательно испустил). Русские шестидесятники, даже с субъективной «аукционной» и «инвестиционной» точек зрения, обладают массой достоинств. Самобытностью творческого почерка и философии, стремлением приобщиться к мировой культуре, контакта с которой они были так долго лишены (в то время как их западные современники пытались отрясти ее прах со своих ног), аполитичностью.
НОНКОНФОРМИЗМ, ПОХОЖЕ, КАТАСТРОФИЧЕСКИ ВЫШЕЛ ИЗ МОДЫ
Политических диссидентов сделала из них власть и привлекла к их искусству внимание других инакомыслящих – современников, которые и стали первым поколением коллекционеров искусства шестидесятников. Собирали, конечно, по-разному. Американец Нортон Додж, экономист и доктор философии, осознанно искал запрещенные или бросающие вызов советской доктрине вещи. Советский инженер Леонид Талочкин и фотограф Третьяковской галереи Евгений Нутович были архиваторами, «хранителями» работ друзей-художников. Александр Глезер, теоретик и публицист, выстраивал историю современного ему искусства.
Коллекции второго поколения создавались с начала 2000-х, часто из вещей, которые приобретались за рубежом, в том числе на аукционах. Екатерина и Владимир Семенихины собирали вещи, которые, сложившись, должны исчерпывающе проиллюстрировать манеру и особенности творчества каждого художника. Игорь Маркин покупал, «чтобы бросить вызов старому». Для них и их ровесников нонконформисты – обычно только одна из частей коллекции.
Третьего поколения коллекционеров не будет. Слишком пропитаны советским (или антисоветским) духом самые лирические из этих вещей – бараки, селедки и паспорта Оскара Рабина, портреты керогазов Михаила Рогинского, даже карты и петухи Немухина, даже птицы и кошки Яковлева. Все эти вещи и эти люди страшно укоренены в советском прошлом, это понимают все, кому больше сорока. А те, кому тридцать, – нет. Этого нельзя объяснить, нельзя показать ни на какой выставке, сколько ни вешай фотографий и ни восстанавливай интерьеров советских коммуналок. Собирать нонконформистов – теперь удел таких же маргиналов, которые коллекционируют, например, русский акварельный портрет начала XIX века. Появится в этих разделах выдающаяся вещь – будет покупка крупным собирателем, которому недоставало вот этой именно вещи, и будет рекорд, а массовых покупок не будет. Вещей «обычного» качества в собраниях действующих российских коллекционеров достаточно, новых коллекционеров этого искусства нет.
Можно возразить, конечно, что эпоха сексуальной революции, массового потребления и американской мечты на Западе тоже изрядно подзабылась, однако работы Энди Уорхола и Роя Лихтенштейна продолжают расти в цене. И их покупают даже русские (у которых идеология поп-арта явно не в крови). Однако разница между «их» и «нашими» шестидесятниками огромна. Взять хотя бы Уорхола: поток из сотен его произведений на арт-рынке помогает формироваться «справедливой цене», которую несложно вычислить по аналогиям; огромное количество арт-дилеров и коллекционеров уже десятки лет «обменивается» работами. С того момента, как фонд имени художника прибрал к рукам все авторские права, нет проблемы с аутентичностью. Уорхол представлен в любом крупном музее и частном собрании западного искусства второй половины XX века и вписан в художественные энциклопедии.
С искусством советских семидесятников дела на торгах совсем плохи. Как покупать Булатова, если одна из реальностей его картин-лозунгов совсем «не цепляет» тридцатилетнего коллекционера – ни на уровне содержания, ни на уровне шрифта? Соц-арт и московский концептуализм хоть и родились лет на десять позже, все равно насквозь пропитаны тем же духом, они взошли на советской идеологии и советском быте, без соцреализма они ничто. Появились и другие отягчающие обстоятельства: вещи часто крупные и тяжелые, сделаны топорно, а то и из бронзы отлиты. А концептуалисты и вовсе ударились в литературщину, в серии и циклы, а сейчас каждый покупатель на торгах знает, что чем больше серия, тем дешевле из нее вещь. Молодым коллекционерам, которые могли бы поднять и поддержать цены на это искусство, оно неинтересно.
Вот 1990-е – другое дело. Эти годы помнят все, именно тогда были заложены основы состояний тех, кто сейчас способен покупать искусство. Проблема только в том, что художники 1990-х годов не создавали «товара», который можно было бы сейчас продать на аукционе. Даже если их художественное высказывание было не перформансом или акцией, а выставкой произведений – что эти произведения без разгуливающих на вернисаже Александра Бренера или Владика Монро и чем были бы картины Авдея Тер-Оганьяна, не разруби он однажды икону? Вот эта ситуация вполне интернациональна, с тем только отличием, что западные художники-акционисты позаботились оставить после себя побольше материального (справедливости ради нужно заметить, что, например, работы Марины Абрамович на аукционах бывают редко и стоят немного). Никого, подобного Джеффу Кунсу или Дэмиану Херсту, производящим дорогостоящий и высокотехнологичный концептуальный художественный продукт, российские 1990-е не породили.
Искусство 2000-х, работы молодых западных и русских художников в одинаковом положении на торгах: их там мало и они недороги. Phillips de Pury повозился немного с работами художников, пришедших в профессию в последнее десятилетие, провел несколько торгов под названием NOW – и бросил. Вторичный рынок на работы 2000-х годов узкий – ни спроса, ни предложения. Невыгодно. Пусть этим галереи занимаются.
И, наконец, еще одно соображение, относящееся сугубо к российской действительности. Люди, располагающие деньгами для покупки искусства (особенно на аукционах – быстро, эффектно, статусно), – представители крупного бизнеса, который должен быть чутким к сигналам, подаваемым государством. А власть в последние годы никаких намеков не делает. Что нельзя, это мы быстро поняли. А что можно?
