Андрей Ерофеев, искусствовед, куратор

Схватка за новый генеральный план Москвы напомнила Бородинское сражение. Никто не победил, но поле битвы и сам город временно достались неприятелю, в данном случае — Юрию Лужкову. Москва в том виде, как она сейчас еще есть, исчезнет. Уже разрушается. Но будет восстановлена горожанами, которые в одночасье осознают себя нацией. Конечно, на повторе все выглядит не столь пафосно. Лужков — не Наполеон. Единство нации давно утрачено, но определенные контуры гражданского общества в этой истории наконец обозначились. Я имею в виду конкретные социальные, этические и эстетические цели и ценности, которые совпали, слились в цельное мировосприятие. Протестное чувство обрело форму. Интерес дела состоит в том, что сопротивление лужковскому генплану носит надидеологический, метаполитический, преимущественно эстетический характер. А между прочим, единение российского населения по эстетическому принципу есть факт беспрецедентный.

Не будь хаотического самостроя, то тут, то там стремительного нарастающего на ее теле, Москва выглядела бы фашистским городом

Д ействительно, москов­ские власти натолкнулись на негодование всего спектра политических партий, профессиональных союзов и об­щественных движений. От православных приходов, от ультраправых экстремистов «Народного собора», от жириновцев до активистов гей-сообщества и анархистов. Все восстали, хотя, казалось бы, причин для недовольства сейчас в городе меньше, чем на протяжении всего советского и перестроечного периодов. Во всяком случае, так кажется тем, кто глядит на город из окон мэрии. Они же там ведь ощущают себя благодетелями. Все спальные районы засеяли английскими газонами, усадили тюльпанами. Бордюрные камни раскрасили, поставили скамеечки, детские городки. А социальные магазины, а невиданная чистота в подъездах? Однако же эти подарки носят компенсационный характер. Это ясно всем.

Они маскируют тот факт, что лужковский генплан возвраща­ет Москву к исходному типу фараоновой столицы, элитного полузакрытого поселения хозяев политической, религиозной и финансовой жизни страны. В нем золотыми буквами вписан идеал социального неравенства, декларирована селекция населения по имущественному и номенклатурному принципу. Конечно, такова историческая матрица Москвы. Но как и в Риме, в Париже, в Берлине, она неоднократно в Москве нарушалась, затиралась. Алтарь власти — особенно с появлением северной столицы — был надолго погашен и стремительно разрушался.

Парадоксально, именно революция вернула развитие Москвы в архаическое русло сословного города. Однако до появления лужковского генплана эта концепция всячески вуалировалась и стыдливо укутывалась коммунистической риторикой. Кремль, вновь ставший при большевиках средоточием власти, начал уже в 1920-е годы планомерно окольцовываться элитными партийными домами (Дом правительства на набережной из этой категории), гостиницами для сотоварищей по Коминтерну, штабами всех родов войск, военными академиями с контингентами боевых частей, наркоматом внутренних, иностранных и прочих дел, Лубянкой–НКВД. Центр столицы превратился в крепостной донжон, а вдоль магистралей вытянулись цепи гигантских домов-комодов, заселенные вер­ным чиновничеством. Они стенами отсекали проезжавших мимо вождей от внутренних районов, кишевших неуправляемым «плебсом». При Хрущеве и Брежневе переустройство Москвы для нужд кадровой верхушки КПСС продолжалось. Вспомните район Фрунзенский, Комсомольский проспект, новостройки в Арбатских переулках, «дворянское гнездо» на улице Алексея Толстого, где до сих пор обитают наследники членов политбюро. Весь прочий люд уплотнялся и утрамбовывался до невозможности в коммуналках. И все активнее выдавливался на окраины. Писаных проектов на этот счет советские аппаратчики не составили. Боже упаси! Наоборот, самозабвенно врали себе и другим, что лучшее место в городе — на периферии, в Бабушкино и Митино, где воздух чище и шума меньше.

На крючок этой аргументации попались первые нувориши ельцинской поры. Поехали, дураки, на Рублевку. А в центре целые кварталы были перестроены под деловые и торговые здания. Я живу в одном из немногих сохранившихся в Замоскворечье доходных домов. Вечером — пустыня. Стаи одичавших собак и охранники, дремлющие в офисных будках. Но все активнее тут и там разворачивается новое строительство. Г-жа Лужкова-Батурина руководит застройкой для миллионеров. У них нет сомнений, что они поступают мудро. А что, оставить центр «быдлу», вонючим алкашам, которые довели свои коммуналки до совершенного свинства? Здесь после реконструкции будут мерцать хрустальными витражами восхитительные подъезды с зимними садами и консьержами в ливреях. Внизу — подземные гаражи для Porsche, наверху — теннисные и гольф-площадки для барских детишек. А одетые в юдашкинскую форму охранники под ручки будут тихо выпроваживать из этого рая случайно забредших незваных гостей. «Нечего, нечего глазеть!»

Как сказано в анонимной листовке, которую я подобрал с тротуара на Тверской, этот лужковский генплан есть «неуважение наших гражданских прав как таковых и презрение к нам самим». Я съездил на генплановую выставку, увидел халтурно-унылые эскизы Москвы будущих десятилетий. Полный отстой. Никакого желания там оказаться. Но даже, сотвори эти проекты гениальные Корбюзье, Заха Хадид или Кулхас, их все равно отвергли бы мои сограждане. Потому что — наелись! После всех программ, переустройства быта во имя всеобщего блага мы почувствовали, что главное зло и величайший грех — это «триумф воли» над естественным процессом жизни. А отсюда и смена эстетических диоптрий. Нам сейчас кажется прекрасным все, что находится за пределами проектного сознания, что возникло самостийно, вне контроля и логики рассудка.

Не будь хаотического самостроя, то тут, то там стремительного нарастающего на ее теле, Москва выглядела бы фашистским городом. Но, слава богу, саморазвивающаяся жизнь производит на свет киоски, будки, ларьки и прочий хлам, создавая весомый контрапункт профессиональной архитектуре. Планировщики не принимают эту мелочь в расчет. А зря — именно с ней и связаны нынче позитивные эстетические впечатления от города. Так, если раньше памятник архитектуры раскрывался в своей красоте в процессе очищения от наслоений и достроек, то сегодня, напротив, разрывающий единый замысел, внутренний конфликт противоречащих друг другу элементов сооружения (и всего города) составляет эссенцию эстетического переживания.

Мой дом и моя улица давно были бы раздавлены бульдозерами, не помешай реализации сталинско-щусевского генп­лана Отечественная война. Также и с нашей жизнью. Она в принципе была отменена начальниками уже множество раз. Мы случайно и противоправно живем. Этически канон московской жизни выражается в тихом, но бесконечно упрямом произволе жителей города, их спокойной готовности нарушать нормы общежития в условиях полицейского суперконтроля: построить без разрешения сарайчик, поставить «ракушку», соорудить балкончик, без согласования подключиться к телефону или похоронить собаку в парке, переночевать в чужом подъезде, годами жить без документов. Создавать современное искусство. Идеал анархистской, не выстроенной по социальным и профессиональным нормам жизни находит отклик в беспроектном направлении актуального искусства и архитектуры, прародителем которого на российской почве стал Александр Бродский. Отдельные произведения Бродского, как, например, дом для водочных церемоний, собранный из бывших в употреблении и найденных на помойке оконных рам, выглядят самопорождением контекста. Аналогично смотрятся и инсталляции-норки Ирины Кориной, как будто сколоченные прибомжеванными умельцами, и скульптурные по­делки Евгения Антуфьева, напоминающие вязаные носки-варежки деревенских бабулек. В этой же эстетике доморощенного строительства из треш-материалов возведен «сеновал» Николая Переслегина, пример самого острого и парадоксального архитектурного самоотрицания последних лет. Об эстетических аспектах этого типа произведений уместно говорить в терминах искреннего и скромного, воздержанного творческого акта. Это осознанно малые, почти незаметные по масштабам обычных творческих амбиций, вкрапления в жизнь проявляют и закрепляют ощущение разочарованности сегодняшнего поколения наших сограждан не только в фигуре управленца, казнокрада, мздоимца, но и в противостоящей ему светлой личности креатора, создателя художественных или научных моделей будущего.

Лужковский генплан утвержден, протесты не переросли в погромы, потому что люди чувствуют — эту попытку регулирования ждет та же судьба, что и все предыдущие. Веселый хаос московской жизни победит.