Мария Семендяева

Куратор Нового музея в Нью-Йорке, арт-директор фонда Николы Труссарди, куратор биеннале в Берлине, Лионе и «манифесты-5» Массимилиано Джиони рассказал «Артхронике» о своей головокружительной карьере и о том, почему он хотел бы работать в пустом музее.

– Ваша нью-йоркская выставка называется «Остальгия», так же как и феномен разно­образных форм тоски по ушедшим временам жителей посткоммунистического пространства. А какой вам видится роль художника при социализме?
Дело в том, что я не знаю, какова его роль. Не думаю, что есть какая-то восточноевропейская или русская особенность. Эта выставка в том числе посвящена тому, чтобы выяснить, есть ли у нас право разделять художников по географическому признаку. До этого мы делали выставки про европейское и американское искусство, и когда я начал размышлять над тем, чтобы сделать такую же тематическую выставку о бывшем Советском Союзе, то столкнулся с некоторыми проблемами. Например, ведь не только художники из СССР, но и западные художники делали работы о бывшем Советском Союзе. Так что эта выставка – не попытка отыскать «таинственную русскую душу», а скорее размышление над тем, как в странах Восточного блока мечта воплотилась в реальность.

Во время Берлинской биеннале 2006 года Массимилиано Джиони и его друг художник Маурицио Каттелан открыли в их маленьком офисе в Kunstwerke фальшивую галерею Гагосяна с выставкой «Берлинские прелести», на которой были выставлены китчевые объекты

– В одном из интервью вы сказали, что больше всего нравится вам искусство, которое вы не понимаете. У вас так и с русским искусством?
Да-да. «Почему-то лучшие произведения всегда кажутся написанными на иностранном языке» – одна из моих любимых цитат из «Моби Дика». Красота искусства именно в том, что ты не понимаешь и пытаешься понять.

– Сейчас есть много школ, где учат «быть куратором». Какое, по-вашему, главное качество куратора?
Смешно, что вы меня спрашиваете. Я вообще-то не ходил в такую школу. Когда я учился, профессии куратора еще не было. Я всегда любил современное искусство, но сначала предполагал зарабатывать в области классического искусства и оставить современное как хобби. Но вот, к счастью или к несчастью, современное искусство стало для меня профессией. Кураторством нужно заниматься, если ты не представляешь себе другого занятия. Это романтично и глупо, но я не мог себе представить, что кураторством можно зарабатывать деньги, что, наверное, хорошо. Думаю, что эта профессия требует, чтобы человек восхищался искусством.

– Когда же вообще появилась потребность в ку­раторах?
Кураторы вышли на первое место лишь в 1990-е. В мое время большинство молодых людей в Италии, обучавшихся истории искусства, хотели стать критиками, потому что двух самых известных людей в этой области в то время – Акилле Бонито Олива и Джермано Челанта – называли критиками, а не кураторами. Я считаю, решающим моментом в становлении профессии куратора стала книга Cream 1997–1998 года. В ней были статьи всех известных критиков, включая Франческо Бонами, и именно в это время кураторы влились в мейнстрим. Я как раз в то время стал понимать, что критикой не заработаешь себе на жизнь. Ну вы понимаете! А потом, когда я поехал в Нью-Йорк и мне пришлось писать на чужом языке, я понял, что делать выставки не то чтобы в целом проще, но точно проще, чем писать тексты на чужом языке. До 1990-х кураторы делали свою работу, но так не назывались, их называли комиссарами, директорами, как-то еще. Андре Бретон для меня – куратор.

– Частная коллекция, способна ли она в будущем заменить государственный музей?
Это очень важный вопрос. В Милане фонды Trussardi и Prada изменили облик современного искусства, потому что город в течение многих лет был не в состоянии на общественных началах открыть музей современного искусства. Эти фонды очень сильно помогли.

В Нью-Йорке фонды, такие как МоМА, Уитни, Новый музей, тоже являются частными музеями, хоть публика об этом и забывает. Это другая модель музея, образованного несколькими профессионалами и иногда получающего поддержку от государства. Однако эта модель музея уже устарела.

Первые годы этого столетия были отмечены появлением нового типа коллекционеров, очень активных и деятельных. Они открывают свои частные музеи. В Америке это называется «майамская модель», потому что такие коллекционеры, как Розабелла Круз и чета Рубелз, строят свои собственные музеи там. Думаю, это очень крутая идея. Но нельзя забывать о двух важных вещах. Во-первых, надо отдавать себе отчет в том, что эти музеи все же частные. Например, в Милане, где денег в общественном секторе почти нет, приходится занимать в частном, и это то, что в других языках называется коррупцией. Если частный музей притворяется общественным, это уродливо, я считаю. Частная коллекция не должна нести бремя объективности – это задача падает на государственные институции. Во-вторых, частный музей не должен быть единственной моделью музея.

– Новый музей долгое время держал репутацию самого экспериментального музея в Нью-Йорке. Однако выставка коллекции патрона музея Дакиса Иоанноу, которую собирал дилер Джеффри Дейч, а курировал Джефф Кунс, вызвала шквал критики в адрес музея. Получилось, что музей, подыгрывая меценату, рискует своей профессиональной репутацией.
Честно говоря, я не думаю, что презентация частной коллекции уровня Дакиса Иоанноу может понизить планку музея. Два наиболее престижных музея в Америке – Метрополитен и LACMA – регулярно показывают частные коллекции. Новый музей – это публичная институция, которая хотела бы делать то, что ей хочется, поэтому нужна поддержка со стороны. Коллекция Дакиса Иоанноу (с более чем 40 работами Джеффа Кунса) не зарабатывает никакого капитала на ее демонстрации в Новом музее: ценность работ столь высока, что за счет этого показа она не увеличится, так что в этом шоу нет спекуляции. Дакис Иоанноу – признанный коллекционер, который долгое время поддерживает художников. Я думаю, негативная реакция возникла из-за того, что выставка открылась в разгар кризиса, когда американская публика и критика были настроены против любых форм благосостояния и искали козла отпущения. Для меня и музея это была важная выставка американского искусства, на которой показали много новых работ. Все остальное – слухи.

– Не возникает ли у вас конфликт интересов – работая в крупном музее, вы еще работаете в нескольких частных фондах?
Единственный конфликт интересов – это необходимость работать вдвое больше, чем можешь… Я не получаю деньги за то, что работаю на частные фонды и коллекции – Дакиса Иоанноу, Эугенио Лопеса, Дэвида Тайгера или фонда «Виктория – Искусство быть современным», я работаю с ними и делюсь своими знаниями только потому, что они поддерживают Новый музей. Я работаю с коллекционерами, чья страсть и служение искусству такая же, как и у меня. И поверьте мне, это того стоит.

– Работая в музее, вы…
Хотел бы, чтобы он был пустой! Ха-ха, шучу, конечно.

– Так вот, работая в музее, вы ждете реакции от публики или от профессионального сообщества?
Как обращаться с публикой – это открытый вопрос. Публика не хочет приходить, смотреть на картины Фрэнка Стеллы и говорить: «О, как красиво», она хочет прийти и спросить: «Что это за ерунда?» Иногда в американских музеях произведения искусства выставляются как шедевры, но ведь многие работы были созданы, чтобы оскорблять людей.

–Ну да, Никита Хрущев тоже очень оскорбился, увидев абстракционистов, выставленных в Ма­неже…
Да. Думаю, музей не должен быть утешителем. В музее тебе должны давать встряску. Хочется, чтобы люди приходили в музей с включенным мозгом, а не бродили, словно зомби, как по торговому центру. Большие музеи сегодня чувствуют себя торговыми центрами. Вот поэтому мне так нравятся московские и питерские музеи – они еще из времен до «обслуживания клиентов», которым сейчас занимаются большие американские музеи.

Музей без публики – это очень здорово и интересно.