Опальный куратор сокрушается о расчетливом присвоении властью авангардного дискурса
Андрей Ерофеев
Застой. Кто с горечью, а кто и с нескрываемым злорадством подхватывает сегодня этот диагноз. Остановилось бурное галопирование новейшего искусства. Восхитительно-отталкивающий образ этого процесса был явлен пузырящейся пеной в инсталляции Ильи Трушевского «Сладкое». И вот – буквально на глазах перестал работать механизм убегания искусства от самого себя в область неизвестного, не открытого, не охваченного дефинициями. За пределы узнаваемого художественного продукта или шире – идентифицируемого творческого акта. Художники страстно увлекались этими забегами и практиковали их – с небольшим перерывом на консервативный обвал 1930-х и Мировую вой ну начала 1940-х – весь прошлый век. Ибо почти каждый такой забег давал качественный результат – изобретение и прибавление новой практики, вида, жанра, приема, материала, что само по себе уже обеспечивало попадание в историю искусства (хотя бы локально-национальную). Так еще совсем недавно Авдей Тер-Оганьян заслужил себе место в истории. И Кулик, и Тимур Новиков, и «Синие носы» личным подвигом расширили границы «территории искусства». Но вот каскад новаторства иссяк. Эпоха великих открытий закончилась. Наступило время рутины, скуки, повторов и перепевов.
В чем искать причину? Говорят, Путин виноват. Но ведь известно, что во времена политического гниения новации в искусстве расцветают особенно пышно, как розы на навозе (по крайней мере у нас в России).
Эффект смены поколений? Разорвалась традиция нонконформистского искусства? В современное искусство, ставшее явлением публичным и модным, за последние годы действительно попало много случайных людей с традиционалистским советским художественным мышлением. Возможно, они чересчур разбавили собой популяцию новаторов. И концентрат, необходимый для прорывного творчества, пропал.
Еще говорят о дурном воздействии институций и кураторов, кувалдой рынка вгоняющих молодые таланты в узкие рамки избитых решений. Однако же подобные разговоры скучнее неинтересного искусства.
Мне же представляется, что прогресс никуда не исчез. Но стал значительно хуже артикулироваться
и совсем плохо считываться. Во-первых, потому, что территория неискусства вдруг преобразилась и ясно ощущаемая граница, отделяющая от нее собственное поле искусства, растворилась. Художнику внутри своей профессии убегать стало некуда. Что ни сделай – все искусство! Теперь уже не только узкий художественный круг, почти все российское общество в целом, за вычетом отдельных «точечных» социальных и конфессиональных групп, согласилось считать искусством (я не говорю, принимать или любить) практически любую выходку человека, называющего себя художником. Поворотным пунктом в этой смене общественной оптики стало присуждение премии «Инновация-2011» активистам группы «Война».
Государственные люди отказались тогда от идеи вытащить из нафталина какого-нибудь старорежимного эксперта-искусствоведа и поручить ему опровергнуть специалистов, отобранных ГЦСИ. А могли бы. Как Наталья Энеева в судебном процессе надо мной и Юрием Самодуровым, подсадной эксперт прекрасно изобличил бы преступные мотивы горе-критиков, а какой-нибудь «нашистский» репортер сварганил бы из этого кампанию травли. В качестве доказательства смены властных настроений приведу перформанс Дениса Мустафина «Белое на красном». Он состоялся 24 июня на Красной площади. В нынешних условиях, что ни сделай на Красной площади, – закончишь вечер в полицейском участке. А Мустафин с фотографом Владом Чиженковом напроказили не по-детски: раз вернули флаги и, прошагав по брусчатке, швырнули их на ступени Мавзолея. Далее, согласно рассказу самого акциониста, их встретили «на удивление, вежливые полицейские». «Через два с половиной часа вручили нам копии протоколов и повестку в суд. Вначале мы было решили в суд не идти – пустая трата времени. Но желание развить тему, повеселиться и, конечно же, попиариться за счет государства заставило нас изменить свое решение. И мы решили бороться!» Но, как выяснилось далее, бороться с ними никто не захотел.
Установка на расправу отсутствовала. Итак, героев – покорителей «новых территорий» сменили веселые циники, почувствовавшие безнаказанность художественных шалостей. А если аналогичную акцию провели бы активисты НБП? Сидеть бы им до майских праздников в кутузке. С революционерами не церемонятся, а вот к перформансистам можно и толерантность проявить. Этот поворот сознания закрепляется установкой соответствующих знаков. Я имею в виду, например, акцию «Фотографировать разрешено».
Дизайнеры Илья Варламов, Артемий Лебедев, Дмитрий Терновский расклеивают ныне в заповедных точках Москвы (Белый дом, ФСБ, МИД и так далее) стикеры с фотоаппаратиком на зеленом фоне. Дмитрий Медведев поддержал! А вот другой пример стирания запретов для современных художников. Как известно, музеи из уравнительного принципа показа культуры жанр тотальной инсталляции не признают. Мол, почему одному Илье Кабакову нужно предоставить 500 квадратных метров площади, а, скажем, братьям Ткачевым всего пять? А Эрмитаж взял и отменил эти вычисления, выставив в Восточном крыле Главного штаба «Красный вагон». Уважаю руководство Эрмитажа и ценю их поступок, но полагаю, что пошли они на такой шаг, движимые не столько любовью к Кабакову, сколько исчезновением страха перед его работой. Ведь совсем еще недавно инсталляции Кабакова пугали опасной альтернативностью, как поступки Кулика – полнейшей дикостью. Сегодня они – даже полицейским – кажутся «культурным текстом». И только! А если текст, значит, социальные цели в нем разведены с заявленными топосами, автор никого реально не собирается свергать и ничего не намерен ломать. Он «не мужчина, а облако в штанах». Более того, он отлично укладывается в идеологему «креативного модернизатора», чьи головокружительные проекты приветствуются в странной атмосфере психоделического прожектерства, нагнетаемой сегодняшней верховной властью. Снова, как в ранние советские годы, начальники почувствовали себя великими авангардистами. Заказывают бог весть какую архитектуру для Сколково, расширяют Москву до размеров Швейцарии, в субтропиках закладывают горнолыжные курорты. Эстетический авангард как бы легитимизирует их политическое и средовое экспериментаторство. Господин Кулик, не пожалуете ли с лекцией на Селигер поделиться богатым опытом радикальных антропологических мутаций с активистским резервом «Единой России»? Появление Осмоловского «нашисты» встретили бурей несмолкающих аплодисментов.
Власть расчетливо присваивает авангардистский дискурс и заглатывает гордую фигуру художника-новатора. Она заимствует у него художественный метод рационального управления сумасшедшими программами, плодом своих неврозов, страхов, сновидений, состояний расширенного сознания. Но как раз в этот же момент честный художник окончательно открывает для себя всю непригодность и фальшь этой методики, особенно в том месте и в том времени, где и когда рацио обнаружило свою беспомощность критически регулировать жизнь человека и общества. «Ничем и никем никто в России более руководить не способен», – в один голос кричат социологические исследования, беллетристы от политологии, философы и врачи. На стороне волюнтаризма власти по доброй воле оказываются лишь перевозбужденные тинейджеры и – теперь вот – безумные креаторы-авангардисты. Все остальные понимают, что русский человек утратил интеллектуальный контроль и над собой, и над своим социальным и природным окружением. Но, вероятно, лишь немногие способны до конца последовательно соответствовать этому состоянию местной культуры, отказаться от бестолкового волеизъявления и принять смиренное «подчинение року». На деле для художника это означает прежде всего уход от открытых завоевательных авангардистских стратегий и вообще от проектного личностного искусства. Выбор, стоящий перед «сверхновым» художником, выглядит следующим образом: настаиваешь на силовом сопротивлении – уходи до конца и без игровых симулякров в политику, как поступилЛимонов; хочешь остаться в искусстве – прекрати производить, перейди к созерцанию, как сделал Кулик. А если все же не можешь унять зуд рук, найди адекватные стоицистским умонастроениям коррективы в профессиональном процессе изготовления общепринятых форм искусства. Подобной тихой новацией с далеко идущими последствиями является на сегодняшний день нащупанная сразу несколькими авторами идея развивающего органического произведения, проходящего стадии самопроизвольного роста, изменения, упадка и саморазрушения. Выступив его первосоздателем, а порой просто найдя и присвоив некую форму, предмет, материал «в пейзаже», художник далее оказывается в роли наблюдателя не им порожденных мутаций, ведущих к полному обособлению работы от автора. Но подробнее о неконтролируемом тексте и «живом» произведении – в следующей колонке.
Текст Андрея Ерофеева опубликован в журнале «Артхроника», №10, декабрь 2010 / январь, февраль 2011